Возвращаясь к молодому солдату, скажу, что он утешил Жозефину, и она больше не говорила о пушке. Они подружились, и вот почему Жозефина так хорошо знала этого Ансельма.
Глава III. Маршал Даву
Как связываются друг с другом воспоминания! Сказанное в предыдущей главе напоминает мне слова Наполеона, которые кажутся сначала парадоксом, а между тем они очень верны.
Однажды он говорил, что храбрость не первое качество, необходимое для генерала. Сначала я не поняла истинного значения его слов; но он объяснил, и я совершенно постигла его.
— Почему, — говорил он, — солдат уважает своего командира? Потому что уверен в его призвании. Он доверчиво идет за ним через пустыни, горы и болота, не известные ему, но известные, в чем он уверен, его командиру. Храбрость и познания — вот что вполне образует военного человека. Но еще надобно, чтобы храбрость не была дерзостью и чтобы жизнь людей не подвергалась опасности из-за желания дать или получить сабельный удар. Иногда удивляются, как быстро жалуют эскадронного командира полковником, а потом сразу бригадным генералом. Это значит, что эскадронный командир, сделавшись полковником, не оправдал своего назначения; что, командуя полком, он вел его, правда, храбро, но, как сумасшедший, к дулу неприятельской пушки и возвращался из каждого дела с лишней раной и с потерей пятидесяти человек. И тогда его делают генералом.
Наполеон подробно развил свою мысль. Он назвал людей, и эти имена памятны мне, но я не хочу повторять, кого приводил он в пример. Еще он назвал имя генерала Келлермана (впоследствии герцога Вальми) и сказал, что тот соединяет познания с самою превосходною храбростью. Генерал Ланн был отмечен им как совершенный образец военного человека. Потом он назвал одного из первых людей в армии и прибавил улыбаясь:
— А этот человек, несмотря на свое удивительное искусство, не любит порохового дыма. Но мне что за дело! Покуда солдаты не узнали этого, для меня лучше, что он командует корпусом в армии, чем ищет любовных приключений. Главное, чтоб…
Тут Наполеон употребил слово, которое было бы в этой книге неуместно.
Впрочем, он говорил все это не мне лично, я просто услышала и запомнила то, что он рассказывал во время прогулки по аллее Мальмезонского парка, когда мы были с госпожой Бонапарт на мосту, ведущем в сад, или когда он проходил небольшую галерею подле гостиной, где часто собирались все. Известно, что Первый консул был не очень мил с женщинами, и, конечно, он не подсел бы к одной из нас рассказывать то, что описала я выше. Кажется, недоброжелательство начинает восставать против меня: перетолковывают мои слова, заставляют меня говорить, чего я не говорила, а из трех страниц составляют пятнадцать, поэтому надо подтвердить сказанное; иначе может случиться, что меня заставят утверждать, будто Первый консул объяснялся со мною насчет храбрости и мужества своих генералов.
Мы прожили в Аррасе уже несколько месяцев, когда однажды утром «Монитор» известил нас, что в Трибунате выдвинуто предложение: вверить правительство республики императору и объявить империю наследственною в семействе Первого консула. Предложение это сделал трибун Кюре. В речи его было много хорошего, и он подкреплял свое предложение сильными доводами.
— Время идет быстро, — сказал он в заключение. — Настал уже четвертый год века Бонапарта, и народ хочет иметь властителя, столь же знаменитого, как его судьба.
Сенат последовал примеру Трибуната и принял предложение. Здесь не место описывать все тогдашние происшествия. Энтузиазм всей Франции, единодушный отклик народа — это воспоминания вечные. Они записаны на меди, и зависть или низкая злоба никогда не сотрут их. Речь Камбасереса напечатана в «Мониторе», и я не стану повторять ее. Но есть фразы в ответе императора, которые необходимо поместить здесь, потому что, кажется, в свое время они не были означены в этом ответе. «Принимаю титул, который почитаете вы полезным для народа. Закон о наследственности я подвергну одобрению народа. Надеюсь, что он никогда не раскается в тех почестях, которыми окружает мое семейство. Во всяком случае, дух мой не будет более с моим потомством, как скоро оно перестанет быть достойным любви и уважения великого народа».
Говорили (потому что чего только не говорят во Франции), будто Наполеон принял титул императора, следуя примеру Кромвеля и Августа. Обличаю эту грубую ошибку, потому что, при всей нелепости и глупости своей, еще находятся простаки, которые повторяют ее. Кромвель и Август, так же как и сто других исторических лиц, никогда не были образцами поведения для Наполеона в важнейших обстоятельствах жизни его и государства с самого начала революции. Он избрал титул императора, потому что это было сообразно с военным духом и не оскорбляло слуха граждан. Вся Франция вздрогнула бы тогда при имени короля; никто не принял бы договора, представленного под именем королевского. Утверждаю, что Реньо де Сен-Жан д’Анжели, со всем своим красноречием правительственного оратора, был бы закидан грязью и речь его была бы отвергнута, начни он говорить о королевстве. Вот почему, повинуясь духу народа, Наполеон принял титул императора.
Что касается Августа, тот принял новый титул по причинам, которых мы не можем знать, потому что это был человек довольно скрытный и жил он очень давно. Нет сомнения, что римляне боялись не имени королевства, а власти. Цезаря убили не за то, что он сказал о своем намерении стать королем, но за то, что Брут и его товарищи, люди благородные, опытные, проницательные, предугадывали в нем деспота. Его ожидал тот же жребий, если б он назвался трибуном или консулом: римляне знали по опыту, что имя не значит ничего. Сулла душил людей у себя в комнате накануне собственной своей смерти… Довольно о людях, умерших две тысячи лет назад.
Событие, которое я должна описать в своих Записках, потому что оно было предметом замечаний и наблюдений, сделанных тщательно, — это горесть, именно горесть, которую чувствовали почти все генералы, даже самые преданные императору. Они были дети республики и любили ее. Могу удостоверить: не многие из них обольщались тем, что будущее предстанет пред ними во всем блеске и предоставит им почести. Об этом не упоминала ни одна книга, этого не найдут ни в одной газете. Книги, писанные после Империи, пристрастны и почти все лживы, а те, что выходили во времена Империи, говорили только об энтузиазме народа, и в самом деле истинном.
Но в моих словах не надо видеть того, чего я не изображаю. Не надо заменять моих красок другими. Многие генералы Наполеона чувствовали горькое сожаление, что исчезло все, напоминавшее республику, но в этом сожалении не было ничего недружелюбного в отношении к императору. Я могу, например, говорить со знанием дела, что думал мой муж. Я видела, что он плакал, прощаясь со всем, что так надежно обеспечивало страстное желание французов — равенство, которое любили они больше свободы; но и он, и многие другие душой и сердцем высказывались об избрании Наполеона императором. Они только опасались за него самого из-за принятия в армию и на гражданскую службу многих возвратившихся эмигрантов, которые сделались чужеземцами и, может быть, даже врагами. Изменение Конституции VIII года одобряло все это, и верные друзья императора предвидели пагубные следствия для собственной его судьбы. Не раз могла слышать я, как люди, из которых многие живы до сих пор, признавались, что он один мог управлять нами и схватить руль корабля в минуту бури. Однако они были республиканцы, чистые республиканцы. Конечно, он поступил неосторожно, впустив во Францию без сильного ручательства тридцать тысяч изгнанников, с сердцами, полными ненависти и жажды мщения; конечно, это ошибка. Но это советовали ему люди, обязанные защищать отечество, которое предавали таким образом неприятелю.
Из всех людей Наполеон, может быть, меньше всего был склонен к ненависти и мщению. Слишком часто он напрасно прощал своих врагов и даже осыпал их головы, замышлявшие гибель его, почестями, богатством и прочими наградами, какие давал он своим верным слугам. «Они будут преданы мне. Они полюбят меня», — ответил он однажды Жюно, когда тот говорил о его неосторожной благосклонности, и говорил с обыкновенной своей откровенностью о Фуше.
