Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

«Впрочем, — прибавлял Жюно, — если мера, предложенная мной и, по моему мнению, полезная для здоровья солдат, выгодная для них, довольно экономическая для государства и приятная для глаз, если эта мера все же кажется неприличной в каком бы то ни было отношении, я готов оставить ее».

Жюно писал эти последние слова с истинным прискорбием, потому что дорожил проектом, собственно им изобретенным. Но в таких случаях всегда можно было надеяться получить от Наполеона скорую и верную справедливость. Не прошло недели, как Жюно отправил свое письмо, и он уже получил ответ, самый благоприятный, а с ним почти официальное приказание продолжать начатое и приготовить новые шапки к 15 августа. Еще оставалось время, и Жюно прыгал от радости, точно дитя.

Имея волю действовать и достигнуть своей цели дозволенными средствами, Жюно не употребил никаких других, кроме своей доброты и привязанности к нему солдат. Он сам являлся в казармы и говорил с унтер-офицерами, которые, надо сказать, упорнее всех отвергали перемену своего головного убора. В самом деле, обыкновенно капрал, сержант и старший сержант бывают в полку, как называют они, франтами. Тогда франтовство состояло в косе, густо напудренной, напомаженной и завязанной черной лентой с бантом; чем больше на косе было пудры и помады, тем больше солдат гордился ею, и тем больше, когда шел дождь, голова франта, воротник и шляпа оказывались в каком-то грязном соусе. Но, обсохнув, франт обсыпал свою косу новой мукой, и все делалось опять хорошо. И как променять ящик с пудрой на губку и щетку? «Да ведь тогда мы будем похожи на этих дурацких англичан», — приговаривал такой франт. И раз уж они забрали себе в голову эту мысль, дело замедлилось.

Но Жюно поклялся, что приведет свое предприятие к доброму концу без всякого насилия. Солдаты любили его, как уже сказала я; он говорил с ними сам, и, когда они услышали от него, что ему неприятен их отказ в этой общей мере (потому что три четверти дивизии уже ходили с остриженными волосами), между ними случилась, так сказать, маленькая революция. Тысячи полторы упрямцев меньше чем через неделю были также острижены. В этом небольшом деле, в котором Наполеон принимал живейшее участие, произошло много достопамятных случаев. Я выбираю из них один, потому что он происходил при мне.

Однажды утром, когда мы завтракали, Жюно сказали, что с ним хочет говорить какой-то солдат. Посланный к нему дежурный адъютант возвратился с ответом, что солдат хочет говорить с самим генералом и придет позже, если сейчас Жюно занят. Жюно был всегда доступен; он не забыл, что сам был солдатом и в то время очень обиделся бы, если б генерал не принял его, поэтому он велел ввести молодого солдата в гостиную. Но брови его сошлись на переносице, когда подполковник Лаборд сказал вполголоса:

— Он с пучком, генерал, и с сильно напудренным пучком.

Мы увидели молодого человека лет двадцати шести, высокого, стройного, приятного лицом, и наружность его не выдавала ротного франта. Он проговорил приветствие очень непринужденно, но смешался, когда увидел, что строгий взгляд Жюно остановился на его напудренной голове. Меня всего больше удивило, что этот солдат ласково поклонился моей дочери Жозефине, которую держала я за руку. Она была тогда трех с половиною лет, и я обыкновенно одевала ее мальчиком. Потому все гренадеры называли ее наш генеральчик. Она отвечала ему наклоном своей белокурой головки и шепнула мне своим ангельским голоском:

— Это Ансельм.

— Что тебе надобно, мой друг? — спросил Жюно молодого солдата.

— Генерал, я желал бы знать, приказано ли стричь волосы? Я не видал сегодня утром приказа и потому думал…

— Я ничего не приказывал, — отвечал Жюно, — ничего не требовал. Я только просил как доказательство привязанности моих гренадеров, которых почитаю своими братьями, детьми и друзьями, я только просил их о таком деле, которое легко исполнить, потому что оно в их же пользу. В награду за все, что я сделал для них, за все, что испросил для этого корпуса, с которым обходятся, может быть, благосклоннее, нежели со всеми другими во французской армии. Я надеялся, что мои боевые товарищи пожертвуют мне клочком волос, столь же неудобным для них, сколько неприятным для глаз того, кто смотрит на мои прекрасные батальоны. Я должен быть справедлив и скажу, что не все мои храбрые гренадеры поступили, как ты, — продолжал Жюно, обращаясь к молодому солдату. — Они почти все остригли волосы, и оттого еще заметнее упрямство таких, как ты. Но чего же ты хочешь от меня?

Жюно сердился, и я видела, что он с трудом сдерживает себя. Молодой человек не испугался, но встревожился, подошел на несколько шагов и сказал:

— Генерал! Во всей дивизии нет сердца, преданного вам больше сердца Ансельма Пеле. Я не уклоняюсь от повиновения, генерал, я не упорствую и сейчас докажу вам это… — Голос его дрожал; можно было видеть, или, лучше сказать, чувствовать, что он говорил почти со слезами. — Генерал, у меня есть мать, которую я люблю и уважаю так же, как вы любите и уважаете свою. Когда я отправлялся из дому, она просила, чтобы я отрезал себе волосы и оставил ей, я отказал. Есть еще одна девушка, которую я очень люблю… — Молодой человек покраснел до ушей. — Она, эта девушка, тоже просила у меня волосы, она хотела сделать из них браслет — я не дал ни клочка. Я дорожу своими волосами. Я не дал бы их, кажется, самому Наполеону. Но, видно, надобно пожертвовать ими. Я один такой остался во всей роте. Они уже все сделали это для вас, а я люблю вас больше любого из них. Как же я не стану повиноваться?! Нет, этого не будет. Только, генерал, вот о какой милости я хочу просить вас…

Мы увидели, что он вынимает из кармана большие ножницы и подает их Жюно.

— Я хочу, чтобы вы, генерал, сами хоть немного стригнули меня; чтобы вы наложили руку на мои волосы; для меня уж не так будет чувствительна эта жертва…

Он подставил голову, украшенную самыми прелестными белокурыми кудрями, какие только я видела за мою жизнь. Они были длинны, густы, вились и пленяли цветом своим. Жюно, обычно очень впечатлительный, не без чувства взял ножницы, и, когда увидел, что эта голова склонилась перед ним, чтобы он лишил ее лучшего украшения, рука его задрожала.

— Мой друг, — сказал он молодому человеку, — это жертва, как ты сказал сейчас; а я не хочу никакой жертвы, пусть волосы у тебя останутся.

— Нет, генерал, нет! Их надобно остричь. Я был бы один в роте… Я не буду причиной смуты, которую бы вызвало это. Генерал! Вы только начните стричь их!

Он снова наклонил голову перед Жюно.

— Подумай, — сказал ему муж мой, — может, ты хочешь выйти из гренадеров и возвратиться в свой корпус?

Солдат быстро выпрямился, и глаза его засверкали.

— Генерал! Разве вы хотите меня прогнать? Как непослушного? Я добрый малый, и генерал Дюпа скажет вам, что Ансельм Пеле исправный и честный солдат.

Не говоря больше ничего, Жюно подошел к молодому человеку и выкосил все белокурые волосы его, которые пучками падали вокруг.

— Откуда ты родом? — спросил Жюно, окончив свое дело.

— Из Бургундии, генерал.

— А, вот как!

— Я из Эторме, это близко от Бюсси-Леграна.

— Что же ты не сказал мне сразу, что мы земляки?

— Тогда это похоже было бы, будто я прошу милости у вас. А я хочу, чтобы награждались только мои заслуги.

Мы с Жюно переглянулись.

— Этот юноша далеко пойдет, — сказал мне после муж мой. — Такой характер способен к прекрасным и великим делам.

Услышав название деревни Эторме, я поняла, почему моя дочь знала этого солдата. Ее няня Фаншетта была из Эторме. Прогуливаясь с моею дочерью по аррасским укреплениям, Фаншетта приучила малютку часто садиться на одну пушку, которую она называла своею, и девочка полюбила это так, что ее надобно было водить туда каждый день. Эта новая фантазия не походила на прежнюю, когда она захотела завладеть баретом кардинала, но следствие фантазии было такое же: однажды она захотела непременно взять ее домой. Фаншетта всячески уверяла Жозефину, что пушку нельзя сдвинуть с места; но когда это дитя хотело чего-нибудь, то хотело сильно, и Фаншетта, обожая ребенка, почти готова была взять пушку с собой! В это время Ансельм Пеле проходил мимо. Все гренадеры знали генеральчика, и все любили ее. Не проходило ни одного смотра, ни одного учения и маневра, в поле или городе, чтобы я не была там с моею дочерью. Случалось, что мы даже участвовали в этих играх, новых для меня. Помню, как однажды генерал Дюпа командовал неприятельским корпусом против армии Жюно и взял в плен мою коляску, меня и маленького генеральчика. Потом нас отбили. О, это были счастливые дни, предвестники дней славы!