Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Жюно был в волнении, а голос, идущий от сердца, всегда внятен. Сначала Наполеон не отвечал ничего; он подошел к другу, взял его руку, пожал ее, что случалось с ним чрезвычайно редко, и наконец сказал:

— Жюно, мы понимаем друг друга… Да, ты поймешь меня, когда я повторю, что теперь ты полезнее мне в Аррасе, нежели в Париже. Правда, меня окружает множество опасностей, но у меня есть и друзья, которые бодрствуют. Кроме того, — добавил он, улыбаясь, — врагов моих совсем не так много, как думают.

— О, я знаю это! — отвечал Жюно. — Но я желал бы только, чтобы и немногие враги ваши были строго наказаны. Я знаю… Генерал! Как можете вы думать с милосердием о людях, которые устраивают заговоры не только против вас, но и против своего отечества?!

Первый консул поглядел на Жюно с изумленным видом:

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, генерал, что вы, я знаю, решили ходатайствовать, чтобы правосудие было снисходительно к генералу Моро, но вы не можете действовать таким образом. Он виновен. Он виновен теперь так же, как был виновен в 1797 году, когда отправил Директории фургон с доказательствами виновности Пишегрю. Это тот же человек, изменник республики и своего старого друга. Фургон стоял у него несколько месяцев, говорил он в письме к Бартелеми. Так почему же не отправлял он этого фургона? Он писал: «В нем содержатся бумаги, ясные как день, однако я сомневаюсь, чтобы их можно было использовать в суде…» Генерал! Итальянскую армию обвиняли в том, что она не любит Моро, это правда. Но говорили, будто мы не любили его потому, что слава его соперничала с нашей, а это вздор! Такое обвинение заставляет только пожать плечами. Слава Моро могла окружать его своим сиянием, но наша была от этого не менее чиста и блестяща. Что касается меня, клянусь честью, никогда эта мысль не пробуждалась в душе моей: я так люблю республику, что, напротив, не мог не радоваться, видя еще одного мужественного и победоносного сына ее.

Первый консул слушал Жюно с полным вниманием и не прерывал его ни одним движением. Он ходил по своему кабинету, сложив руки за спиной, и довольно тихими шагами. Но когда Жюно произнес: «Я так люблю республику…», Наполеон остановился, поглядел на него пристально и как будто хотел спросить о чем-то; но что бы ни значило это движение, оно продолжалось секунду. Он опять начал ходить и потом сказал тихо:

— Ты слишком строг к Моро: это человек совершенно без дарований во всем, кроме командования армией, вот и все.

— Что в нем нет дарований, генерал, это неоспоримо; но его поведение как гражданина, не говорю уже как человека государственного, таково, что истинный патриот и прямодушный солдат не может одобрить его. Моро, узнав о событиях 18 фрюктидора, издал для своих войск прокламацию, где сказал: «Генерал Пишегрю изменил народу!» Но Пишегрю был его друг; Моро служил под его началом и ему обязан своим первым чином, покровительством, всем. Во всей Франции нет гражданина, который не чувствовал бы в глубине сердца, что генерал Моро был обязан по дружбе и признательности скрывать доказательства виновности Пишегрю. Мое мнение о Моро утвердилось еще с того времени, а после он своими поступками в некоторых обстоятельствах только подтвердил его.

Тут Жюно покраснел больше обыкновенного. Не скрытный по природе, он всегда увлекался в словах и честно желал бы возвратить их. Наполеон подошел к нему и, с улыбкой глядя на него, сказал:

— Ты хочешь говорить о 18 брюмера, не правда ли?

Он не переставал улыбаться и часто нюхал табак.

— Да, генерал! — отвечал Жюно со смехом, видя веселость Первого консула.

— В самом деле, — сказал Наполеон, — в этот день Моро вел себя так же странно, как Бернадотт и некоторые другие. Бернадотт кричал изо всех сил, что он республиканец, что он не хочет изменить республике, что надобно спасти республику, что такой республиканец, как он, не может изменить отечеству! Но кто же думал в то время изменять, если не сам он и двое-трое других, прикрываясь республиканской тогой, под которой плащ тирана прятался гораздо лучше, чем под моим серым сюртуком. О, Франция увидела бы это, если б русские были разбиты при Нови. Но замолчим, оставим в покое мертвых. Что касается Моро, он в награду за свои поздние открытия потерял место, жил в Париже и, желая избавить отечество от постыдного и гнилого правительства, служил мне адъютантом 19 брюмера, правда, довольно неловко, потому что хотел быть героем праздника. Говорят, после он не мог простить мне того положения, в какое поставил сам себя. Я очень жалею об этом. И если правда, что в этом последнем покушении он мог подать руку изменнику и объединиться с ним больше против меня, нежели против отечества, я буду жалеть о нем, но не мстить ему.

— Но, генерал, оставьте этот вопрос собственному его ходу, пусть судьи делают свое дело. С учетом всего, что узнал я в эти несколько часов, думаю, что это важное дело следует судить со всею строгостью и неподкупностью закона. Неужели, генерал, вы хотите оправдать измену? Если он играет благом отечества и ставит на это вашу жизнь, этого нельзя терпеть!

— Несчастный! — вскричал Наполеон, сильно схватив Жюно за руку. — Разве ты хочешь, чтобы сказали, что я заставил умертвить его из зависти? [143]

Жюно онемел. Первый консул большими шагами ходил по комнате и был сильно взволнован. Но известно, что он умел быстро усмирять свои чувства, которые выказывал иногда больше, нежели хотел. Он приблизился к Жюно и начал говорить о дивизии, которая формировалась тогда в Аррасе. Жюно, ободренный его снисходительностью, просил у него для своих солдат многого и получил все, что хотел. Но он услышал также приказ возвратиться в Аррас, не медля ни минуты.

Когда Жюно, выходя, уже отворил дверь, Наполеон вернул его и спросил, каким образом узнал он об аресте и Моро. Жюно не торопился с ответом; Первый консул повторил свой вопрос, уже с некоторым нетерпением. Муж мой сообразил наконец, что письмо Дюрока говорило в его же пользу, и подал его Первому консулу. Наполеон перечитал письмо два раза и возвратил его с тихой улыбкой. Выражение совершенной доброты заменило вспышку раздражительности. Он выбранил Дюрока, но видно было, что этот гнев не страшен. В самом деле, такая нежная привязанность должна была только растрогать его, и, что бы ни говорил Бурьен, Наполеон чувствовал и ценил ту преданность, какую внушал своим друзьям.

Жюно зашел к Дюроку сказать, что показал письмо, поцеловал его и, даже не заехав повидаться с сестрой, которая жила тогда в нашем доме на Елисейских Полях, тотчас поскакал в Аррас, куда и приехал на следующую ночь, так что никто не заметил его отсутствия (кроме начальника его штаба, которому нельзя было не сказать об отъезде).

Друзья Жюно постоянно извещали его обо всем ходе дела Моро. Так мы узнали о взятии генерала Пишегрю под стражу через две недели после Моро, а потом об аресте Жоржа, которого, как известно, схватили на улице Турнон в наемном кабриолете. События шли одно за другим так быстро, что за ними едва можно было уследить. Вскоре узнали о трагическом исходе дела герцога Энгиенского. Я должна тут передать слова, сказанные в тот самый день, когда мы получили известие о нем в Аррасе. Жюно очень беспокоился обо всем, что происходило в то время, и поддерживал переписку с теми из своих друзей, кто по своему положению мог верно и скоро извещать его. Двадцать второго марта утром к нам в дом приехал доверенный человек Дюрока и привез депеши, которые Жюно с жадностью начал читать. Но он совсем не ожидал того, каким будет их содержание. Сначала он сильно встревожился, потом покраснел, побледнел и, наконец, поднеся руку ко лбу, вскричал: «Как я счастлив, что не занимаю больше должности парижского коменданта!»

Глава II. Шляпы и косы

Экспедиция в Англию, как называли высадку, к которой готовились по всему побережью Нормандии, в департаменте Па-де-Кале и в портах Голландии и Бельгии, производилась с волшебной быстротой: надобно было видеть ее, чтобы составить о ней представление. Аррасский лагерь, где находилась знаменитая дивизия гренадеров, числом двенадцать тысяч, под началом Жюно, предназначался для начала высадки. Я видела, как формировался этот великолепный корпус, о котором император сказал, что он «почти лучше его гвардии» [144]; я видела вблизи все заботы Жюно об этом удивительном войске; я видела посреди него императора, и воспоминания об этом времени должны найти место в моих Записках.