И вот начало его ошибок! Наполеон должен был сесть на императорский трон, только окружив себя верными сердцами.
Говорят о его тиранстве, жестокости, деспотизме! Я почитательница его памяти и почти обожаю его; но я не безумна и не делаю из него языческого божества. Он был человек и, как все, совершал свои ошибки. Однако я должна сказать со всею откровенностью, которая руководит мною в этих Записках, что все, известное мне о нем, и что я знаю хорошо, показывает душу великую и незлопамятную и желание награждать дарование везде. Жюно, с самого Тулона не оставлявший его, знал и о ненависти, которую он питал в своей душе, и о его нежных привязанностях; душу его он изъяснил мне вполне, и, надобно сказать, что, может быть, никогда Наполеон не был так велик, как в этот период своей жизни, когда после долгой борьбы с завистью, ненавистью и преследованиями он в одну минуту забыл все, как только общий голос народа вверил ему верховную власть. Он не мстил никому; он сделал больше: заставил умолкнуть личные свои предубеждения, потому что они относились к людям, которыми, по правде сказать, он мог быть недоволен.
Когда генерал Даву возвратился с Восточной армией, Жюно сказал мне:
— Первый консул не любит Даву, потому что в Египте он был в связи со всеми, кто почитался врагами Бонапарта. Я не думаю, чтобы Первый консул имел причину, но нет сомнения, что он чувствует к Даву антипатию, какую только можно чувствовать к кому-либо. Для меня это прискорбно, тем более что Даву мой земляк и человек незаурядный.
Эта антипатия, известная всем, кто был близок к генералу Бонапарту в Египте, но исчезнувшая тотчас по возвращении Даву из Италии, где был он с Брюном, началась от странной причины, а именно от цинизма Даву, который, мимоходом сказать, был человек самой неопрятной, самой отвратительной наружности, какого только можно встретить. Это поразило меня так необычайно, что, несмотря на всю свою добрую волю быть вежливою с другом моего мужа, я не могла скрыть своего изумления при виде сапог, грязных даже летом (верно, он шел по какому-нибудь бездорожью, и это могло случиться с ним даже при свете дня, потому что у него было плохое зрение), при взгляде на руки, маленькие и белые, но с нечистыми ногтями под стать грязному истасканному фланелевому жилету. Словом, Даву был отвратителен всем своим вызывающим видом, а Наполеон не терпел этого и сам был всегда крайне опрятен и чист [146]. Кроме того, Даву отличался грубостью, и хотя был умен, но Первый консул не любил его дерзкого обхождения и обычая сопровождать похвалу насмешливой улыбкой. Все это не нравилось ему, и он не скрывал своих мыслей. Жюно и Мармон, двое старших при генерале Бонапарте, желали, чтобы он хорошо принял Даву, который не был ни богат, ни счастлив, и сами встретили его со всею дружбою военного братства, самого искреннего и нежного. Госпожа Мармон и я, как ни досадно было нам видеть, что в наши светлые, чистые комнаты приходят с грязью, приняли друга наших мужей тоже с непритворной искренностью, потому что я и тогда была, как и теперь, нисколько не зла; а госпожа Мармон отличалась особой добротою.
Но Даву, несмотря на свою близорукость, удивительно умел распутывать самые запутанные нити и размотал свою пряжу с таким искусством, что вскоре сделал из нее клубочек красивый и кругленький. Он заслужил милость у Первого консула, который не только исполнил самое главное желание его, то есть дал ему чины и должности, но и наделил его своим доверием; следовательно, забыл все, за что мог негодовать и преследовать. Сначала Даву был назначен одним из начальников гвардии. Он женился на сестре генерала Леклерка, бывшей в свое время невестой генерала Ланна, и милости к нему увеличились стократ. В это время он командовал так называемым брюггским лагерем, который следовало называть иначе, потому что главная квартира его располагалась в Остенде. Под его командованием находились генералы Удино, Фриан, Дюрют. Только через год армия Даву оставила остендские болота и перешла в Дюнкирхен. Тогда-то Удино приехал на смену Жюно, который отправлялся в Португалию, а на место Удино к Даву определили Биссона.
Один из наших лучших друзей, контр-адмирал Магон, знавший меня с детства, начальствовал флотилией. По первоначальному намерению Наполеона он должен был перевести аррасскую дивизию (которая после сделалась резервом) на берега Англии.
— Друг мой! — говорил он Жюно. — Если порыв ветра отделит нас от остального флота, мы все-таки достигнем берега. Я высажу тебя с твоими храбрыми гренадерами. На вас нападут, разумеется; но я приду на помощь со своими моряками, храбрыми людьми. Мы с твоей дивизией разобьем англичан, так же как ты с тремя сотнями храбрецов разбил турков под Назаретом. Мы пойдем в Лондон, и ты будешь встречать там Первого консула.
Храбрый моряк крепко пожимал при этом руку Жюно, и Жюно платил ему тем же, потому что всем известен его рыцарский дух, который заставлял его верить смелым идеям контр-адмирала Магона.
В это время находился в брюггском лагере человек, известный всем своими прекрасными кудрями и наружностью Мюрата, которому он старался подражать в одежде, позах и обращении: это генерал д’Арсенн; тогда он был полковником пехотного полка. Д’Арсенн дрался хорошо и потому продвигался по службе очень быстро, но он забыл о своем брате, бедном жандарме. А этот брат воспитал его, выучил читать и был вторым его отцом. Брат умер в большой бедности, которая только усугубилась для его вдовы и двух маленьких детей, оставшихся после него. Перед смертью он написал полковнику трогательное письмо и поручил ему своих детей.
Вдова ожидала ответа; он не приходил. Она написала сама — прежнее молчание. Она была мать; она видела своих детей, умирающих от голода; узнав, где находится двадцать второй линейный полк, которым командовал д’Арсенн, и, взяв за руки своих детей, она пошла с ними пешком в лагерь. Это было далеко — она шла из департамента Геро. Придя в Остенде, бедная женщина спросила квартиру полковника д’Арсенна. Она была в лохмотьях, нищая — слуги прогнали ее. Она плакала, говорила, что она сестра полковника — ее прогнали с еще большей грубостью. Один из слуг рассказал об этом случае своему господину. Полковник нахмурился, вспомнил, что точно у него был брат, но приказал своим слугам и впредь выкидывать за дверь потаскушку, которая осмеливается принимать имя его невестки.
Тогда в брюггском лагере служил некто Флоренвиль, начальник жандармского эскадрона, он, как говорится, следил за порядком в лагере и его окрестностях. Д’Арсенн пришел к нему, сказал, что у его брата была любовница, дерзкая женщина, которая, пользуясь теперь положением полковника, явилась к нему; потому он просит выслать ее. Флоренвиль, не осведомляясь, правда ли это, обещал исполнить его просьбу, и бедная вдова получила в тот же вечер приказ оставить лагерь, а иначе попадет в тюрьму.
Бедная женщина, в отчаянии от своей бедности и от такого варварского поступка, рассказала свою историю каким-то добрым людям. История была короткая и трогательная, в ней все оказалось правдой. Бумаги у нее были подлинные: брачный договор и свидетельство о смерти бедного жандарма. Кто-то посоветовал ей обратиться к маршалу Даву: «Он груб, но правосуден, — сказали ей, — он заставит оказать вам справедливость». Не знаю, как исполнила она это, но маршал получил и просьбу вдовы, и доказательства справедливости ее требований. Он пригласил к обеду всех полковников части, где служил д’Арсенн, а это, кажется, была дивизия Удино. За столом собралось человек двадцать пять. В начале обеда, как обычно, царило глубокое молчание; вдруг маршал обратился к д’Арсенну:
— Полковник д’Арсенн! У вас был брат?
Полковник просто онемел от этого вопроса, и особенно от выражения, с каким он был сделан.
— Генерал…
— Да, да, у вас был брат… добрый человек… который воспитал вас, сударь… выучил читать… словом, был достоин уважения… Здесь его вдова.
— Генерал! Это искательница приключений.
