На следующую неделю другое письмо отправляется в Голландию, и все в том же тоне; только на этот раз оно говорит о преданности императору, а ее никто не мог оспорить у Даву.
«Всего больше поражает меня, — писал Лаге, — что этот человек старается представить императора войскам как полубога. Уверяю тебя, что я, судья совершенно пристрастный в этом случае, я, который не люблю и никогда не буду любить Даву, вынужден сознаться, что у императора нет более верного слуги». И проч., и проч.
Третье письмо было такого же сорта, а потом Лаге просто ждал, какое действие произведет лекарство, прописанное тщеславию главнокомандующего. Он увидел это очень скоро. Горделивая слабость была затронута и тотчас обнаружилась. Однажды после парада Даву позвал к себе Удино обедать и перед всем штабом добавил: «Привези с собой своего адъютанта Лаге: я хочу видеть его».
Удино приехал к Даву в шесть часов вечера, но со вторым адъютантом: Лаге отпросился и, сохраняя свое достоинство, не был у главнокомандующего по первому капризу его благосклонности.
На другой день новое письмо отправилось в Остенде: «Так поступил я, — писал он вновь своему кузену, — и, думаю, сделал очень хорошо, потому что, не любя Даву, я уважаю его и убежден, что лесть и покорность для него — ничто. У него железный характер и непоколебимая воля. На поле битвы отмщу я врагам за презрение его ко мне, если буду иметь счастье сражаться подле него. Он, справедливый ко всем, несправедлив ко мне одному. Он столь храбр, что никто не может следовать за ним в огонь. Да, он увидит меня перед собой, я докажу ему, что он может внушать геройство, а не низость…»
Это письмо довершило все. Приглашение было возобновлено так убедительно, что Лаге не мог далее отказываться и сделался с этого времени предметом особенного предпочтения Даву, что даже пугало любимцев его.
Прежде чем я оставлю Брюггский лагерь и перенесусь в Булонский через Аррас, я должна рассказать о происшествии, которое случилось в это самое время и позабавило всех соседей брюггского лагеря. Это тем удивительнее, что Даву был человек превосходного ума.
Что такое современные записки? Собрание всего, что в известное число лет происходило перед глазами той или того, кто пишет. Это самая разнообразная мозаика, окружающая главную фигуру и служащая ей рамкой. Вот почему я не ограничиваюсь только рассказом об императоре. Конечно, самое блестящее освещение падает на него; но картина, где был бы только блеск, скоро утомила бы зрителя. Необходимы если не резкие противоположности, то, по крайней мере, постепенность оттенков. Вот почему я не пропускаю ничего, что приходит мне на память. Впрочем, истории Наполеона нераздельно принадлежит и всё, что относится к его сановникам, военным и гражданским. Он идет посреди этой толпы, которая замечательна и сама по себе, но получает истинную занимательность от своего отношения к нему. Следовательно, я пишу только историю Наполеона, говоря и о двадцати четырех великих офицерах Империи, которых он сам почитал твердыми опорами, поддерживающими здание отечества. Молния разрушила многие из них, а другие… Но будем продолжать наш рассказ.
Все знают [искусствоведа] Катрмера-де-Кенси: это одно из тех европейских имен, которыми мы вправе гордиться. Во время Амьенского договора ему поручили составить предложение о памятнике, который благодарный город Париж хотел воздвигнуть Первому консулу. Катрмер сам сделал это предложение, и оно было не только принято в совете департамента Сены [где он служил], но и одобрено Первым консулом. После о нем забыли, потому что исполнение было отложено на неопределенное время.
Париж сделал это приношение Первому консулу 3 нивоза X года. Ответ Наполеона так достопамятен, что надо поместить его здесь.
«С глубокою признательностью вижу чувства, одушевляющие руководителей города Парижа. Мысль посвящать памятники людям, принесшим пользу отечеству, достойна уважения. Я соглашаюсь на сооружение памятника, который хотите воздвигнуть вы мне, и пусть останется назначенным для него место; но предоставим будущим векам соорудить его, если они подтвердят доброе мнение ваше обо мне».
Я выписала здесь целиком ответ его, потому что он мало известен, а между тем достоин быть известным. Самое ожесточенное недоброжелательство не может видеть в нем ничего, кроме великой, благородной мысли.
Теперь обращаюсь я не к господину Катрмеру-де-Кенси, а к брату его, Катрмеру-Дижонвалю, герою моего происшествия. Этот человек, вполне сумасшедший, но еще не такой, чтоб его надобно было запереть в клетку, стал генералом в 1793 году: тогда это было довольно легко для всякого, кто кричал громко. По возвращении порядка он остался без дела; но страсть к военной службе владела им так сильно, что он скакал по дорогам, по лагерям и везде, где только трубили сбор. В карманах у него хранилось множество проектов, и сумасшествие его (потому что он был точно немножко сумасшедший) вызывало тем большее сожаление, что он был очень умен и учен. Он много раз заходил к Жюно с проектами и то предлагал возить из Нанта в Париж живую сардель, то просил Жюно представить Первому консулу проект, каким образом армия может идти в Англию, не боясь ни бури, ни нападения неприятеля. Конца не было всему этому. Жюно, из уважения к брату его, принимал Катрмера-Дижонваля всегда хорошо, но отделывался шутками.
Какой-то злой дух надоумил Катрмера ехать в Остенде. Даву не знал его и не давал ему аудиенции, доступ к главнокомандующему оказался довольно труден. Наконец однажды, когда Даву возвращался со смотра, Катрмер уже караулил его у дверей дома и, лишь только Даву сошел с лошади, подал ему красивую тетрадку, перевязанную розовыми и голубыми лентами, сказав:
— Генерал! Это новое средство перевезти наших солдат в Англию; средство верное, генерал, очень экономное. Немножко необыкновенное, может быть, но великие и геройские дела понятны такому человеку, как вы, генерал.
Даву имел привычку скакать по грязным улицам Остенде галопом, так что летел в облаке грязи. Штаб его, однако, не хотел купаться в грязи и следовал за ним на почтительной дистанции, так что, когда Даву сходил с лошади, вокруг него не было никого, кто сказал бы ему, кто такой господин Катрмер-Дижонваль. Даву взял записку и оставил отставного генерала в коридоре, какие есть во всех домах в Остенде, между лестницей и дверью на улицу, а сам тотчас ушел в столовую. Между тем офицеры штаба и адъютанты уже подъехали, окружили бедного прожектера и засыпали таким множеством слов, что к нему чуть было не возвратился ум. В этой молодой и веселой толпе он заметил своего товарища по университету натуралиста Бори де Сен-Венсана, тогда капитана в штабе Даву. Он подошел к нему, взял его за руку и умолял, чтобы тот поговорил о нем с главнокомандующим.
На другой день утром Даву спросил:
— Кто этот человек, который передал мне вчера записку, когда я возвратился со смотра? В ней есть много хорошего.
Вот что было в этой записке, запечатлевшей самые безумные идеи: «Кто вообразил бы, прежде чем это сделал, что вол будет пахать землю за человека, собака — помогать ему на охоте, лошадь — носить его на себе, слон — повиноваться ему, сокол — покоряться, а животные обоих элементов, земли и воздуха, изменят свои нравы и сделаются рабами человека? Однако это есть; мы видим это. Одна вода оставалась бесполезна, а почему? Настала минута покорить и этот элемент и заставить его способствовать славе Французской!»
Слишком долго было бы пересказывать весь бред господина Катрмера, и я скажу короче, что, ссылаясь на Плиния, основываясь на естественной истории всех стран и на инстинкте, или, как говорят, уме животных, он делал вывод, что рыбы не глупее верблюда, а лошади — слона. Ведь ими управляют? Почему же не управлять рыбами? Вновь ссылаясь на Плиния, упоминая о греческих медалях с изображением Пирея и дельфина, несущего на спине человека, он предлагал обучить некоторое число дельфинов перевозке на своих спинах нескольких рот застрельщиков. Это было всего легче, пока армия остается на берегу моря: требуется лишь заставить матросов наловить дельфинов, посадить их в деки, прикормить, обучить, и вот вам морская кавалерия для переезда в Англию!
