Катрмер подробно описывал, как сделать уздечки и удила и как нарядить дельфина. Он додумался даже до того, что в открытом море дельфин может встретить друга или старинного любовника, заговорить с ним и утащить под воду седока. Чтобы предупредить это, он считал необходимым для обмундирования пару обложенных пробкою пузырей, то есть род пробковой фуфайки. Такова была записка господина Катрмера-Дижонваля.
Поговорим серьезно. Я могу шутить здесь, потому что есть над чем; но без всякой насмешки записка была точно такова, как я привела ее: в ней говорилось о морской кавалерии, с уздечками и седлами на морских свинках, именуемых дельфинами. Может быть, всего любопытнее в этом проекте то, что он написан прекрасно и наполнен множеством ученых ссылок на Плиния и другие важные авторитеты. Словом, это сочинение человека умного, и можно подумать, что он мастерски шутит, если не знать, каков этот человек. Даву сначала поразил проект Катрмера: верблюд, везущий груз, собака с дичью, которой она не ест, всадник на лошади… Все это ослепило его на минуту, и, к несчастью для бедного Катрмера, Даву сказал за завтраком:
— А Первый консул удивится, когда я представлю полк тритонов! Напрасно они трудятся там, в Булони, — наше решение лучше.
Но после завтрака он перечитал некоторые строки, и предмет отделился от своей баснословной рамки. Даву закусил губу и размышлял некоторое время. К нему вошел начальник штаба, генерал Матье Дюма, и расхохотался при первом же слове об этом странном деле. Даву молчал, но молчание его было страшно для бедного Катрмера. Главнокомандующий решил, что его мистифицировали.
— Флоренвиль! — вдруг вскричал он, обращаясь к начальнику жандармов. — Сейчас же схватить этого сумасшедшего Катрмера-Дижонваля, связать его и с двумя жандармами отправить пешком в Париж.
Что и было исполнено.
Глава IV. Раздача орденов Почетного легиона
Мы жили тогда в Аррасе. Жюно совершенно отдавался своему занятию и справедливо гордился тем, что представит императору превосходное войско, им созданное. В самом деле, оно было удивительно. Волосы у всех были острижены; исчезла пудра, исчезли гадкие старые шляпы; все являлись с круглыми, опрятными головами, в гренадерских шапках или кирасах. Но всего удивительнее казались дисциплина и искусство в маневрах, что признал и расхвалил сам император, как увидим вскоре.
Это происходило в средине лета. Империя была установлена, и император обещал посетить нас в июле. Все подготовились, но он осчастливил нас своим присутствием лишь в конце августа. Жюно не спал целую неделю перед его приездом.
Тогда префектура помещалась в великолепном доме, который, кажется, был некогда архиепископским. Император остановился в нем. Его экипажи еще не приезжали; потому он взял наших лошадей и наши кареты, которые и служили ему целый день.
Жюно был допущен к нему тотчас, как только вошел к нему в кабинет. Я страшилась этой минуты, потому что со времени создания Империи Жюно не видал Наполеона и я боялась неуместных, может быть, его откровенностей. Одно успокаивало меня — страсть (могу употребить здесь это слово), которую тулонский адъютант сохранял по отношению к Наполеону, страсть чистая и восторженная, такая же, какою она была на батарее санкюлотов, где он посвятил Бонапарту свою жизнь. Поэтому я не очень беспокоилась, когда Жюно поехал к нему. Император продолжал оставаться лучшим его другом и говорил с ним доверительно и сердечно. Это свидание было памятно во многих отношениях, таков же был и весь день. Мне кажется, я не могу лучше изобразить его, как переписав письмо, писанное мною к одной из моих подруг, жившей тогда в Париже.
Но надо рассказывать по порядку, и сначала я опишу путешествие наше в Булонь и два других события, случившихся прежде посещения императором лагеря гренадерской дивизии в Аррасе. Одно из этих событий — учреждение двадцати четырех великих офицеров Империи; другое — раздача орденов Почетного легиона.
Раздача крестов происходила в Булони 15 августа. Я видела эту уникальную церемонию и с точностью опишу ее удивительное величие, потому что помню ее так, будто она происходила вчера.
Учреждение Почетного легиона, как я уже писала, встретило странное сопротивление. Первый консул победил, но борьба была жаркая, и он увидел, что, может быть, еще не следовало затрагивать мнений недавно оскорбленных и страдавших. Поэтому два года о Почетном легионе ничего не говорили. Только в то время, когда была провозглашена Империя (но прежде коронации, которая происходила через семь месяцев после этого), император разделил новый орден на классы. Это чрезвычайно удивило всех: все думали сначала, что награда должна быть одна для каждого, и, может быть, этого требовала справедливость. Как бы то ни было, Жюно получил письмо или, лучше сказать, диплом, где объявлялось, что в награду за подвиги его, свершенные во имя отечества, и в замену почетного оружия, он пожалован званием великого офицера Почетного легиона и, почти вслед за этим, Большим крестом.
При этом император велел ему прислать список офицеров его дивизии, имеющих оружие, и тех, кто отличным военным искусством заслуживают особой награды. Помню, что одно обстоятельство при этом показало, до какой степени сердце Наполеона было уязвлено действиями противной партии, бывшей с ним в Египте, а также до какой степени было благородно это сердце, отбрасывающее всякое предубеждение, коль скоро справедливость требовала наградить достойного.
За несколько месяцев до нашего отъезда из Парижа полковник Огюст Кольбер, наш друг и один из людей самых превосходных и прямодушных, какие только бывали в мире, пришел попросить у Жюно доказательства его дружбы. Старший брат его, Эдуард Кольбер, служил некоторое время в Египте при военных комиссарах, а потом — адъютантом у генерала Дама́. Возвратившись во Францию, он надел чалму и поступил в эскадрон мамелюков, прикомандированный к гвардии. Там ему не понравилось, не знаю почему, и он захотел выйти из эскадрона. Огюст нежно любил своего брата, который платил ему тем же. Он просил Жюно взять брата в адъютанты, потому что это место осталось незанятым после отъезда капитана Лаллемана в Сан-Доминго. Жюно любил всех трех братьев Кольберов, но Огюста особенно: живой, открытый характер последнего больше походил на его, чем замечательный, но холодный ум старшего брата. С обыкновенной своей откровенностью Жюно сказал Огюсту, что Первый консул сильно предубежден против его брата и выбор этот, может быть, не понравится ему. Огюст упрашивал, и Жюно наконец обещал поговорить с Бонапартом. Предвидение его оказалось справедливо. Едва произнес он имя Эдуарда Кольбера, как Наполеон нахмурился и с горькой усмешкой сказал:
— Можешь мне объяснить, почему из всей армии выбрал ты человека, который ненавидит меня? Он доказал мне это в Египте тысячу раз! Право, Жюно, хорошо, что я убежден в твоей привязанности; иначе я мог бы рассердиться на некоторые твои поступки. Впрочем, делай, что хочешь.
Жюно возвратился домой озабоченный и недовольный. Он, может быть, слишком легкомысленно дал слово, но все-таки дал его; он любил Огюста и знал, что опечалит его, пересказав слова Первого консула. При таком стечении обстоятельств он решился повидаться с Бертье, бывшим тогда военным министром, и начал говорить о своем намерении взять Эдуарда Кольбера в адъютанты. Бертье, почти никогда не обращавший внимания на то, что ему говорили, если дело не казалось ему очень важным, отвечал, грызя ногти, что это прекрасно. Но когда Жюно пересказал ему слова Наполеона, Бертье вскричал:
— Он прав, совершенно прав! В самом деле, Жюно! Что за глупость выбирать человека, который не любит Первого консула! А он действительно не любит его!
— Но, — отвечал Жюно почти с нетерпением, — он не ненавидит его. Что за важность для Первого консула, если один из моих офицеров не так привязан к нему, как я и ты. Зато этот офицер прекрасно исполняет свои обязанности; а я отвечаю за капитана Кольбера.
