— Молчать, милостивый государь! Я вас не спрашиваю. Я говорю вам, что вдова вашего брата, ваша невестка, ожидает вас здесь, в величайшей бедности… И вы осмелились прогнать ее, как потаскушку! Это бесчестно, милостивый государь! Я видел ее брачный договор, видел все доказательства… они законные, подлинные… Ваш поступок в этом случае отвратителен, полковник д’Арсенн!
Полковник глядел в свою тарелку и, правду сказать, не мог сделать ничего лучше. Я слышала об этом происшествии от очевидцев, которые сказывали мне, что сами были в замешательстве. Человека, пораженного такими словами, жалели даже те, кто не любил его; а надо сказать, что его чванство и гордость наделали ему немало врагов.
— Полковник! — сказал Даву. — Вы должны загладить свой проступок, и немедленно. Вы определите вашей невестке тысячу двести франков пенсии. Я обещал ей это вашим именем и выдал четвертую часть суммы вперед; прошу вас возвратить ее мне. Вы позаботитесь о своих племянниках. Я обязуюсь просить императора о помещении их в школу. А вы, сударь, помните об исполнении всех условий, которые предложил я вам, иначе я расскажу все императору. Можете угадать, понравится ли это ему.
Всем, кто знал маршала Даву, должна быть памятна глубокая ненависть его к старинному дворянству, и даже ко всякому другому. Но причина этого малоизвестна; вот она.
Даву происходил из прекрасной аристократической семьи. Он служил еще до революции и был очень молод в то время, когда начались путешествия в Кобленц и Вормс (то есть эмиграция). Но он помнил прежде всего, что был французом; он громко осуждал отъезд своих товарищей и отказался последовать за ними. Мнение его, откровенно выраженное, навлекло на него неприятности и даже дуэль. Но он тем не менее оставался верен своим правилам и не хотел выезжать. Сначала ему присылали извещения — он не глядел на них; за ними последовали анонимные письма — он презирал их. Но однажды он получил ящичек, тщательно запертый, в котором были веретено и прялка [147]. Сердце его глубоко оскорбилось.
— А, так вы хотите войны? — сказал он, уничтожая немое и между тем выразительное оскорбление. — Хорошо, мы будем сражаться; но на вас падет стыд, а мне останется слава и честь. Я защищаю свое отечество.
С этой минуты Даву сделался отъявленным врагом всего старинного дворянства, хотя сам принадлежал к нему и был из хороших дворян, как замечали это всякий раз камергеры, говоря в Тюильри о дворянстве, присоединившемся к Империи: в нем было много хороших, но много и очень дурных.
Один из важных упреков Даву, слышанных мною везде в разных военных поездках моих по нашим лагерям, это упрек в нравственной инквизиции, в надзоре за своей армией, доведенном до ужасной степени строгости. Инквизиции не любят уже и в Испании, где, однако, любовь к ней и страх перед ней всасывают с молоком матери. Можно судить, как смотрели на нее во Франции, где все солдаты и офицеры были дети революции и еще питали мысль о свободе и равенстве.
Говоря о Даву, расскажу довольно забавное происшествие, случившееся тогда в брюггском лагере. Еще живы почти все участники этого происшествия, и особенно главное лицо. Генерал Удино, храбрый и благородный, каким изображала его я и каким известен он всем, часто бывал обвинен в участии в заговорах против Первого консула, тогда беспрерывных; а он был так же незнаком с ними, как новорожденный младенец. Он всегда доказывал это и оправдывался с честью, но тем не менее подобные вздорные слухи бывали оскорбительны и часто несносны.
Во всех этих делах Фуше указывал еще на одного человека, которого не любил, и при каждой смуте, приписанной генералу Удино, всегда находил средство упомянуть об эскадронном командире Лаге. Генерал Лаге принадлежит к небольшому числу людей, приятных умом и обращением, так что он и теперь нравился бы моему угрюмому характеру. Он таков, какими я желаю видеть людей, известных своим умом. Он не заставит вас ошибиться, как многие, о которых говорят в свете и которые похожи только на расписанное полотно, за которым пустота. Эти люди живут подаянием, потому что каждый ссужает им немножко хорошего обращения, немножко ума, немножко вежливости и даже здравого рассудка, говоря сам себе: «Наверно я ошибаюсь; этот человек должен быть умен, вежлив, рассудителен, потому что все говорят это». Не таков генерал Лаге. Конечно, найдутся те, кому памятны его острые стрелы, но беспристрастные люди согласятся со мной в том, что это человек наиприятнейший и умнейший, что в наше время большая редкость.
Между главнокомандующим брюггского лагеря и такими людьми, как насмешник Лаге, существовала естественная антипатия. Но Генерал Удино знал достоинства господина Лаге и взял его к себе в адъютанты. Даву, как я уже сказала, терпеть не мог его, и когда генерала Удино назначили начальником первой дивизии, Даву заметил ему тоном, не терпящим возражений: «Я не хочу, чтобы ты брал с собою в лагерь красавчика Лаге. Я не хочу видеть его».
Это было начало деспотизма, потому что если бы Даву по-товарищески сказал Удино за стаканом шампанского: «Брат, не бери с собой Лаге!» — это было бы только смешно. Но когда главнокомандующий говорит повелительно: «Я не хочу, чтобы ты брал с собою Лаге», — это деспотизм, хоть и не менее смешной.
Генерал Удино любил своего адъютанта, но еще больше любил согласие и, несмотря на свою неустрашимость перед выстрелами пушки, может статься, не таков был перед Даву, не столь страшным, как пушка.
Впрочем, приказ этот чрезвычайно обрадовал Лаге, потому что в итоге Удино оставил его в Париже. Лаге был рад такому устройству дел, надеясь при первом выстреле оседлать почтовую лошадь и скакать в лагерь. А пока он ездил на балы, в Булонский лес, заводил интриги и пугал Фуше — все это шло у него вместе, и жил он очень приятно. Но наскучить может все, даже счастье и веселье. Однажды утром Лаге проснулся и вспомнил, что он адъютант одного из отличных генералов и ему надобно быть на своем месте. Он оставил Париж и приехал в Остенде.
Удино был в восторге, когда увидел его, но все изумились, потому что знали, как дурно расположен главнокомандующий к Лаге. События оправдали эти опасения. Даву сделал все, что только мог в том тесном круге, какой очертил для себя Лаге, осторожный, проницательный и особенно чувствующий свое достоинство.
Когда лает большая собака, за нею тявкают и маленькие — так случилось и в брюггском лагере. Лаге смеялся над этой мелкой войной, а между тем подумывал, как бы окончить ее. Он был молод, пылок, но все это могло перемениться; казалось, лучше окончить раздор, пока еще можно. А случай представился неожиданный.
Однажды, сидя подле открытого окна на первом этаже дома, который занимал Удино, он раздумывал именно о том, что ему делать, когда услышал шаги и голоса. Ночь уже почти наступила, и он не мог разглядеть, кто ходит и разговаривает подле его окон. Но вскоре он узнал голоса Даву и Удино. Оба говорили очень громко и очень горячо. Удино утверждал, Даву возражал и в минуту сердечного излияния прибавил, остановившись прямо под окном:
— Говорю тебе, что я уверен в этом! Да, начальник жандармского эскадрона Флоренвиль распечатывает все письма людей, недостойных доверия, и подает мне из них выписки. Вот почему я все знаю…
— А! — сказал про себя Лаге. — Ты читаешь письма людей, к которым не имеешь доверия! И ты не любишь меня. Так ты должен читать мои письма. Хорошо, посмотрим.
И на другой же день из брюггского лагеря на адрес двоюродного брата господина Лаге, господину Ле, тогда изгнанному в Голландию за свои мнения, ушло длинное письмо, наполненное жалобами на несчастье быть в лагере генерала Даву:
«Я часто думаю возвратиться в Париж, — писал Лаге, — но у нас говорят о войне, и об отъезде нельзя и думать. Между тем я вынужден видеть беспрестанно человека грубого, несправедливого и мне ненавистного. И какое несчастье, что этот человек, столь неуживчивый и столь неприятный, в то же время гений, которому нельзя не удивляться! Вообрази, что вчера я в восторге возвратился со смотра: маневры были превосходны, потому что он руководит солдатами лучше всех других главнокомандующих, и я должен это признать!» — и проч., и проч. Так что пилюля была довольно позолочена.
