Говоря это, он прошел в небольшую гостиную, которая служила, можно сказать, переходом между комнатами моими и Жюно. Я уже упомянула, что муж мой заснул тут.
— Ну, господин Жюно? Что это сделалось с вами, а? Что значит эта лихорадка? Зачем эти страдания? Постой, я придам тебе сил…
Он начал дергать его за нос, за уши, щипать ему щеки, словом, показывал всю свою любезность. Но Жюно задыхался, и никогда, может быть, не видала я его в таком сильном волнении. Он хватал руки Первого консула, прижимал их к своей груди, глядел на него со слезами на глазах и непередаваемым выражением в лице. Он не мог говорить…
— Спорим, что ты теперь уже не болен! — сказал Первый консул, садясь наконец в кресло, обтянутое плотным шелком, которое я поставила для него с самого начала. — Ох, упрямец!
Он не успел сесть, как опять вскочил и стал ходить по комнате.
— Да, так вот что называют твоим дворцом? [136] О, я непременно хочу видеть его. Все говорят, что это чудо.
Он быстро обошел комнату Жюно и кабинет его; потом вернулся в мои комнаты.
— А, это святилище! — сказал он добродушно, однако с некоторой насмешливостью. — Но что за нелепость у вас там? — продолжил он, подняв голову и глядя на карнизы моей комнаты и бывший под ними фриз [137]. — Уж не бабушки ли это ваши?
— Это даже не родственницы мне, генерал, — отвечала я. — Жюно хотел угодить мне и велел поместить в этих медальонах портреты знаменитых женщин старых времен и прошлого века. Он не хотел, чтобы я была о себе слишком низкого мнения как женщина.
Разговаривая, он все шел, а я глядела на него со вниманием, которого сначала не замечал он нисколько, но наконец угадал его, видя, что глаза мои прикованы к нему и улыбка сопровождает мой взгляд. Это заставлял меня делать его наряд, всегда комический: он напоминал мне улицу Ришелье и даже улицу Сент-Круа. В тот день сюртук его был из прекрасного сукна, и шляпа превосходная, пуховая, но форма ее оставалась все та же, и хозяин шляпы все так же натягивал ее на лоб, с тою только разницей, что пудра и собачьи ушки исчезли. Надобно сказать, что Наполеон, даже окруженный ореолом славы и императорским величием, казался всегда смешон в партикулярном платье: я не могу сказать почему, потому что не могу объяснить. Не потому ли, может быть, что он с отрочества носил мундир? Как бы то ни было, он казался совсем другим человеком, когда был не в мундире своем, а, как говорил он сам, во фраке цвета стены.
— Нет, государь! — отвечала я. — Вы глядели на них, и они должны остаться там.
Это было справедливо. Они и по сей день не закрашены, и должны остаться там всегда.
— Ну, Жюно! — сказал он моему мужу, пройдя по всем комнатам. — Надеюсь, это мое небольшое путешествие по твоим владениям совершенно вылечило тебя?
Жюно опять схватил руку, которую протянул ему Бонапарт, сжал ее в своих руках и плакал, не говоря ни слова. Он вел себя не как сильный человек и храбрый солдат, а как слабый ребенок.
— А в доказательство того, что ты выздоровел, — прибавил Первый консул, — завтра приезжай ко мне в Сен-Клу завтракать. Прощай, мой старый друг! Прощайте, госпожа комендантша!
Я проводила его до дверей на улицу. Никто не знал, что Первый консул был в нашем доме; он сам велел молчать Гельду, который один и видел его, а известно, что Наполеону повиновались. Он имел причину для этого приказания, потому что такое посещение возбудило бы только зависть, если бы о нем узнали. Он был пешком и прошел через Тюильри. Дюрок, который сопровождал его тогда, сказал нам, что наемная коляска, род кабриолета в две лошади, которая довольно часто служила Дюроку, ожидает их подле Елисейских Полей.
Я всегда предполагала существование какой-то особенной Божией помощи в том, что произошло далее: буквально через три минуты Жюно, вдруг исчезнувший, возвратился в мундире и с саблей на боку. На нем был плащ.
— Что это значит, Жюно? Я не хочу, чтобы ты выходил, слышишь? Приказываю тебе как военный командир.
— Генерал, вы знаете меня: я заболею не на шутку, если не увижу, что вы сели в свой экипаж, и не удостоверюсь, что ваша доброта не подвергла вас никакой опасности.
Мы дошли до первых деревьев Нейльской аллеи, где оставалась коляска. Первый консул быстро вскочил в нее, а Дюрок едва успел сесть, как она полетела стрелою.
Жюно прислонился к дереву, и пронзительный взгляд его следовал за чередой светящихся фонарей, пока она была видна. Он не произнес ничего, и я не прерывала этого молчания, которое показывало, что душа его говорит слишком красноречиво.
— Ах, — сказал он наконец, когда коляска исчезла, — могу ли я не отдать этому человеку своей жизни?
Я отвела его домой и уложила в постель, но он спал дурно: душа его была так возбуждена, что не могла вынести ни счастья, ни горести. Однако на другое утро он встал совершенно здоровым, ездил в Сен-Клу и возвратился в восторге.
Вскоре после описанного мною приключения произошел разрыв с Англией. Об этом писали всё, что хотели. Есть люди, которые, уничтожая того, перед кем пятнадцать лет курили фимиам, говорят теперь, что все погубило его ужасное честолюбие, что он нарушил договоры, и особенно Амьенский, потому что не любил Питта. Еще недавно я слышала, как говорил эти глупости один человек, который узнает себя, читая эти строки, если моя книга дойдет до него; он вспомнит мой взгляд и мою презрительную улыбку, наверняка вспомнит, потому что, заметив их, не осмелился продолжать своего бесчестного и унизительного рассуждения.
Но некоторые люди, достойные всеобщего презрения, а не презрения одной женщины, пусть даже искренней и мужественной, управляют иногда мнениями толпы, больше доверяющей лжи того, кто говорит: «Я видел», нежели уверению того, кто пишет: «Это было так».
Я хочу говорить о разрыве с Англией. Конечно, Наполеон хотел идти в Англию. Кто отрицает это? Но он хотел исполнить свое намерение в приличное время. Да, он хотел идти туда; он должен был потребовать у горделивой Англии отчета во многом и не хотел откладывать этого. Но он не был безумцем, и генерал Сульт обругал в Булони солдат больше из-за войны на шведской земле, нежели чтоб пойти через Ла-Манш.
Договор был нарушен Англией. Карфагенская совесть разодрала пергамент, потому что, обещая союз, готовилась к войне. Первый консул узнал намерение Сент-Джеймского кабинета и оставался в оборонительном состоянии, принимал предосторожности; надобно ли упрекать за это? Нет, и еще раз нет! Великий Конде говорил, что самый знаменитый полководец может быть застигнут врасплох. Таким образом, когда узнали о новых посланиях английского короля к парламенту зимой 1803 года, когда британские министры в этом самом парламенте говорили о войне так, будто уже раздались пушечные выстрелы, удивительно ли, что Первый консул, принявший на себя заботу об интересах Франции, усилил свои предосторожности? Он требовал новых призывников у Сената, потому что английский король образовал армию добровольцев в своем королевстве. Первый консул продал Луизиану Соединенным Штатам, потому что корабли наши, взятые без всякого предупреждения, служили доказательством, что третья Пуническая война начинается и что для нее необходимы деньги. А ведь эта продажа была тягостна для самого Бонапарта.
Лорд Витворт уехал из Парижа. Англичане, которые еще оставались там, находились в страшном недоумении. Жюно, тогда комендант французской столицы, хотел, чтобы она столько же славилась своим спокойствием, сколько блестящим состоянием. Он усилил меры безопасности. Ежедневные донесения его и графа Дюбуа, тогдашнего префекта полиции (он заведовал гражданской частью, а Жюно — военной), не показывали ничего тревожного. Но некоторые люди увлекали Наполеона на тот путь, который стал для него пагубным, и тогда-то начались отвратительные интриги, гибельные для императора, как проклятие Провидения.
