В госпоже Ней есть качество достойное хвалы и более редкое, нежели думают: она любит свет и для самой себя, и для него, то есть старается, чтобы окружающие наслаждались ее умом и прекрасными дарованиями. Светятся какая-то нежность и доброта в ее улыбке, ум — в больших черных глазах и чрезвычайная веселость проявляется в ее характере. Все это вместе называют очарованием.
Я всегда любила мое отечество со страстью, которая нисколько не изменилась со временем. Можно судить, что чувствовала я, видя легионы храбрых защитников Франции, прекрасной, победоносной и тогда равно любимой всеми ее детьми. Партии умолкли; несогласия прекратились; каждый присоединялся к герою, давшему нам мир. Как все прекрасно было тогда… Какая будущность открывалась перед нами! Слава, благоденствие, счастье! С высоты холма взгляд Наполеона, казалось, отсылал эти слова английским кораблям. Он был спокоен и прекрасен в эту минуту — я никогда не видела его таким раньше. В лице его заметно выражалось чувство удовольствия. Не знаю, что думал он, но взгляд его светился радостью. Оттого ли, что, обозревая это множество храбрых молодых солдат, он гордился, раздавая им как властитель государства награду, которую в юных мечтах, конечно, почитал самою высокою и для своего честолюбия?.. Или скорее оттого, и это гораздо вероятнее, что, видя пылкость своих войск, признаки их любви и преданности, он говорил сам себе: «С этими людьми я могу завоевать весь мир!»…
Церемония оказалась продолжительна: каждый легионер всходил на двенадцать ступеней к трону, склонялся перед императором и тотчас шел назад, получив крест и ленту из собственных рук его. Иногда император сопровождал свое движение какими-нибудь словами или улыбкой, если более или менее знал награждаемого. Этот обряд был для нас особо забавен, потому что шатер Бертье, как я уже сказала, находился прямо позади трона и каждый получавший крест, не подозревая того, склонялся и перед нами. Особенно смешно было, когда всходил кто-нибудь из наших знакомых и, в своем смущении, не замечал нас за маленьким окошком, откуда мы глядели.
Улыбка императора, о которой я упомянула, обращала на себя взгляды; но он награждал ею не без разбора, и мы, хладнокровные зрители, могли это вполне наблюдать. В этот день у императора были две улыбки, как бывает два языка. Одна совершенно механическая, только для того, чтоб оставаться вежливым; другая возникала, когда он давал крест кому-нибудь из своих итальянских или египетских ратных братьев, она шла от сердца и отражала воспоминание о его первой, лучшей славе.
Было пять часов вечера. Я заметила, что уже в течение часа император часто оборачивался к морскому министру господину Декре и тихо говорил ему что-то. Потом он брал подзорную трубу и глядел на море, как будто желая увидеть в отдалении корабль; наконец, он выразил явное нетерпение. Тут подошел Жюно, а потом они долго переговаривались друг с другом. Видно было, что ожидают чего-то. Наконец морской министр получил какое-то известие и тотчас начал что-то говорить императору, который опять схватил подзорную трубу так поспешно, что она выскользнула из его рук и покатилась по ступеням трона. Мы следовали по направлению взглядов, обращавшихся к деревянному укреплению, и увидели флотилию, состоявшую из множества судов разных размеров, подходивших к Булони: они шли из разных портов, французских и голландских. Император хотел, чтобы в этот день, 15 августа, флотилия присоединилась к другим судам, находившимся в булонском порту на виду у английских кораблей, курсировавших в проливе, в то время как он раздает своей армии награды, которые воспламеняют ее мужество и заставляют требовать перехода на берега Англии.
Но удовольствие Наполеона при виде флотилии оказалось непродолжительным. Энергичная брань Декре, который не умел говорить без нее, показала императору, что произошло что-то неожиданное. В самом деле, офицер, командовавший первою дивизией флотилии, не послушался предостережений берегового лоцмана, не знал о некоторых новых постройках вокруг деревянного укрепления или, сколько могу припомнить, не дождался прибытия лоцмана и встретил вблизи берегов какие-то подводные препятствия. Удар опрокинул шлюпки, и некоторые солдаты очутились в воде; к счастью, она была неглубока. Однако один человек, кажется, утонул, и вообще происшествие было неприятное. Над нами и так смеялись в Англии из-за этих ореховых скорлупок, как называли они пениши (легкие судна) и канонерские шлюпки. Такое приключение, случившееся среди белого дня, перед неприятелем, который смотрел на нас в свои подзорные трубы, вызвало у императора сильный гнев, в каком я давно его не видала. Он сошел с трона и вместе с Бертье спустился на террасу над длинным парапетом со стороны моря. Он расхаживал там скорыми шагами, и до нас доносились иногда сильные выражения, которые показывали все его неудовольствие. Морской министр тоже сошел вниз и тотчас отправился к берегу, а император остался вблизи шатра Бертье, бранясь и возмущаясь.
Госпожа Б., мать госпожи Лапланш-Мортьер, никогда не бывала так близко от императора. Мы не могли уговорить ее остаться в шатре, она непременно хотела видеть Наполеона еще ближе. Она была тещей придворного генерала, и император, конечно, не рассердился бы, встретив ее на своем пути. Но он пылал гневом и мог обойтись с нею невежливо; тем не менее госпожа Б. не хотела ничего слышать и смело вышла из шатра.
Чтобы выйти в ту минуту, требовалось много мужества, особенно женщине. Ветер дул с большой силой, какую имел он в Ла-Манше в это время года, и немилосердно хлопал знаменами над тронным возвышением: все это показывало госпоже Б., что ее юбку может постичь то же испытание. Но она отвечала на наши замечания, что будет держать платье руками. В самом деле, мы видели, что некоторое время она защищалась довольно удачно и благопристойно. Император, занятый тем, что происходило в ста футах ниже него, продолжал мерить большими шагами террасу. Госпожа Б. не могла видеть его хорошенько со своего места и, к несчастью, вздумала оставить ту сторону шатра, которая была обращена к трону. Этим движением она подвергла себя всей свирепости ветра. Император в страшной досаде говорил громко и так выразительно, что мог возбудить любопытство женщины, способной оценить Наполеона и естественно желавшей увидеть его поближе. Она позабыла о буре и, как я уже сказала, вышла за угол шатра. В это время порыв ветра со всей силой набросился на ее большую шляпу и развязал ленты, которые ее удерживали. Госпожа Б. носила парик и чувствовала, что он вот-вот улетит вместе со шляпой; она схватилась за нее и выпустила из рук юбку. Но ветру надобно было поиграть хоть чем-нибудь, и он с яростью взвился вокруг госпожи Б., которая, мимоходом сказать, была очень дородна. Наполеон в это мгновение повернулся сказать что-то военному министру. Следует заметить, что он выдержал тяжелое испытание. Нельзя было не расхохотаться, видя женщину чрезвычайно толстую, с жирною, белою, круглою головой и с самой испуганной физиономией; при этом руки ее старались удержать юбку, а ветер непременно хотел сделать из нее надутый парус. Император поступил очень хорошо: он не смог удержать улыбки, проходя мимо госпожи Б., но улыбки едва заметной. К тому же ум его был так занят, что голова в парике или без парика не могла остановить его.
Госпожа Б. возвратилась в шатер немного расстроенная порывом ветра, но в восторге, что видела императора так близко. Она снова надела парик и шляпу, и мы посоветовали ей привязать шляпу крепче, потому что буря усиливалась и становилась ужасна. Облака, гонимые ветром, быстро пролетали над нашими головами, роняя по нескольку капель дождя, между тем как под горой крики людей, смотревших с берега и порта и спешивших на помощь опрокинутым судам, были страшны и невольно приводили в содрогание. Император спустился вниз, желая сам видеть, усердно ли заботятся о терпящих бедствие и о тех, кто пришел на помощь. Хотя потом рассказывали, что они только промочили ноги, однако в самом деле бедствие случилось большое, и я уверена, что истину скрывали, чтобы не дать нашим неприятелям случая посмеяться над нами.
