В шесть часов пошел дождь, а между тем обед для многих тысяч человек был подан под навесами, и это еще больше рассердило императора. Так дурно окончился день, начатый весело и радостно. Вечером состоялся большой бал, на который съехался весь свет. Тогда наши празднества точно могли называться празднествами.
Глава VI. Расшитый золотом мундир Наполеона
В самый день праздника, вечером, Жюно получил от императора приказания, которые должен был незамедлительно исполнить. Он сказал мне, что мы отправляемся на другой день тотчас после завтрака и, не имея ни минуты лишнего времени, не сможем остановиться на день в Кале, как он мне обещал.
— Разве, — прибавил он, — ты согласишься ехать тотчас после бала, тогда мы приедем в Кале рано утром, напьемся чаю совершенно по-английски, погуляем с час и отправимся дальше. Итак, если хочешь пожертвовать сном, я согласен свернуть с дороги и показать тебе Кале и знаменитую гостиницу Дессена.
Разумеется, я согласилась. Мы приехали в Кале около семи часов утра. Хотя время года было самое лучшее, погода оставалась неудачной, и серое небо, влажный воздух и туман, сгустившийся над морем, не могли придать очарования прогулке по пескам.
Заведение Дессена и в самом деле удивительно. Оно долго пользовалось общеевропейской известностью, и его превосходное устройство особенно привлекало англичан; в нем могли найти все, что только можно найти за деньги. Мы застали там глубокую печаль (причиной был разрыв Амьенского договора), тем более неприятную для хозяев, что, положившись на мирный договор, они пошли на большие затраты, желая сделать свой дом достойным особенного внимания англичан, больших любителей шампанского и бордо. Расплатившись по счетам, англичане видели, что у них не остается денег на продолжение поездки, садились на первый же пакетбот и возвращались в свои края хвастаться путешествием во Францию.
Когда я опять увиделась с императором, он спрашивал меня, хорошо ли окончилось мое ночное путешествие, как показались мне Кале и гостиница Дессена и, наконец, правда ли, что вид этого дома изумляет всех путешественников. Он задал мне множество других вопросов о том, что я видела по дороге туда и обратно. Конечно, он не имел никакой надобности ни в моем мнении, ни в моих замечаниях обо всем, что относилось к этому побережью Франции; но у меня были два глаза и два уха, я была свободна от всякого предубеждения, в отличие от любого из его военных, и могла беспристрастно судить о городах, виденных мною. Этого было ему довольно. В пять или шесть минут, потерянных со мной, он собрал много мыслей, которые трудно было бы мне скрыть от него, если б даже я хотела этого. Впрочем, он знал эти края так же хорошо, как я, знал, что Вимерё и Амблетез получили новую жизнь благодаря заботам генерала Сюше, а Булонь никогда еще не бывала в таком цветущем состоянии. Но Кале находился не на пути императора и нисколько не входил в его расчеты, потому-то бедность и уныние заметны были в нем больше, а Наполеона благословляли меньше.
По возвращении в Аррас я заметила удвоенную активность во всем, что относилось к обучению армии. Жюно ездил в Париж на несколько часов и, получив приказания императора, возвращался. В его отсутствие заменяли его попеременно генералы Дюпа и Макон, оба принадлежавшие к императорской гвардии. После одного из этих путешествий Жюно рассказал мне новость, которая не удивила меня тогда, но теперь, я думаю, произвела бы совсем иное действие. Это был закон, регулирующий расходы на наряды придворных дам. Наряд почти таков же и теперь; мантия и юбка такие же, с той разницей, что раньше шитье на мантиях не могло быть шире четырех дюймов. Таковы были сначала приказания императора, умные и ознаменованные отеческим вниманием. Он не хотел, чтобы при его дворе, составленном из множеств людей, известных своими заслугами, но большей частью небогатых, тщеславие какой-нибудь женщины лишало спокойствия ее мужа. Он сказал Жюно: «Мы должны подавать пример умеренности, а не приводить в смущение непрошенным великолепием жену какого-нибудь небогатого офицера или почтенного ученого». Это точные слова Наполеона. В то же время графу Дюбуа он говорил: «Как можно больше заботьтесь о строительстве рынков, о красоте и чистоте хлебных и винных рядов. Надобно, чтобы у народа был свой Лувр». «Господин Дюбуа, — сказал он ему в другой раз, отвечая на какую-то просьбу, — надобно, чтобы человек красил место, а не место человека».
Сначала этот запретительный закон (потому что трудно придумать для него другое название) соблюдался строго; но императрица сама ходатайствовала за молодых женщин, которые хотели носить мантию, хоть и ужасно тяжелую, чтобы демонстрировать красоту ее шитья.
Рассказывая о шитье, вспоминаю случай, не существенный, но любопытный своими подробностями, потому что император является тут в новом освещении.
Все современники мои, конечно, помнят красный мундир из тафты, вышитый золотом и почти весь покрытый символическими ветвями, оливковыми, дубовыми и лавровыми. Первый консул носил его с сапогами, черным галстуком и, вообще, с военным нарядом. Этот мундир называли, не изыскивая причин, лионским, и история его происхождения так любопытна, что о ней нельзя не упомянуть.
В Париже в то время процветал торговый дом, управляемый почтенным господином Леваше; он был некогда придворным поставщиком. Я очень хорошо знала Леваше потому, что мать моя покупала все шелковые ткани у него. Он любил свое отечество и был убежден в той полезной истине, что процветание торговли составляет прямое богатство народа. Он принял обновленную Францию, готовую занять первое место на европейском рынке; но она не имела еще того огромного преимущества, которое дает торговля, восстанавливаемая и покровительствуемая сильною рукою великого человека. Лион умирал; надобно было оживить его. В заведениях, где занимались вышиванием, не осталось работы. Приближался последний вздох второго по величине города республики. В голове господина Леваше родилась прекрасная мысль возобновить в нем промышленную жизнь. Он вошел в переписку с главными швейными заведениями города и послал им рисунок, о котором я упомянула. Все делалось почти тайно. Когда мундир был закончен, его прислали господину Леваше вместе со свидетельством, подписанным почти всеми значительными людьми города и особенно хозяевами пошивочных заведений. Как только Леваше получил его, он явился к министру внутренних дел господину Шанталю, уже славному не только своими выдающимися способностями и высокой ученостью, но и покровительством торговле и искусствам. Министр был поражен удивительной красотой произведения.
— Но, — сказал он господину Леваше, — подумайте, ради бога, на что Первому консулу этот шитый мундир? Вы знаете, что он никогда не носит и генеральского мундира!
— Не нужно разочаровываться! — сказал негоциант-патриот двум своим спутникам. — Я поставщик госпожи Бонапарт; она так добра ко мне; пойдемте к ней.
Госпожа Бонапарт изумилась, увидев это образцовое произведение лионской промышленности, но не скрыла от господина Леваше, что не надеется на успех у Первого консула, хоть и обещала сделать для этого все возможное. Леваше сложил мундир и печально укладывал его в картон, когда небольшая дверь со стороны кабинета Первого консула отворилась и вошел Наполеон. Леваше сначала смутился, но тотчас понял: удача его зависит от умения воспользоваться этим обстоятельством; он развернул мундир и представил его от имени лионской промышленности. Вскоре, воодушевленный самим предметом разговора, он еще больше осмелел и начал с жаром говорить об оживлении несчастного города, который умирал посреди возрождающейся Франции. Первый консул слушал его с заметным вниманием. Намерения Бонапарта относительно города Лиона, конечно, предшествовали этому приношению, но, несомненно, разговор с Леваше послужил предлогом к тому, чтобы носить и заставить носить шитые костюмы, чего не мог он приказывать без основательной причины при дворе чисто республиканском. Как бы то ни было, Наполеона растрогало это приношение, и, оценив идею о том, что роскошь помогает благосостоянию государства, он сказал Леваше:
