Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Глава V. Император раздает кресты в Булони

Блистательное торжество готовилось в Булони. Император, как я уже сказала, в церкви Инвалидов роздал первые кресты высшим лицам ордена, находившимся в Париже в день открытия Почетного легиона. Но он хотел окружить всем возможным великолепием раздачу тех крестов, которые назначались вместо почетного оружия. Театром для этого празднества армии была избрана Булонь. Незадолго до этого (10 июля 1804 года) император вновь создал из развалин учреждение, совершенно противоположное тому, основанием которого были мужество и благородство: он восстановил министерство полиции, и Фуше, попав снова в милость к своему властителю, стал главою этой государственной инквизиции.

Все военные, имевшие почетное оружие, получили приказание явиться в Булонь. Лагеря сент-омерский, брюггский, аррасский, монтрёльский и амьенский прислали своих людей. Семьдесят тысяч человек находились на этой величественнейшей церемонии.

Мы с Жюно поехали в Булонь, и с нами отправился старинный добрый друг наш Билли Ван Берхем. Кажется, никогда в жизни не путешествовала я так весело. Жюно освободился уже от грустного впечатления, угнетавшего его из-за перемен в правительстве. Он видел в императоре желание и волю сделать французов величайшим из народов, и в сердце его, совершенно французском и патриотическом, это желание извиняло все. Он стал опять весел, как в юные годы свои, говорил он Ван Берхему. (А надобно заметить, что ему было тогда тридцать два года.) Сколько смешных дурачеств было сказано и совершено в это путешествие! Сколько мы смеялись, веселились, радовались!

В Булони мы нашли часть нашего аррасского общества. Генерал Лапланш-Мортьер, старший дворцовый адъютант и один из генералов под началом Жюно, женился за несколько месяцев перед тем на молодой и прелестной наследнице, девице Генриетте Б. Мать ее, женщина очень умная и даже получившая награду в какой-то академии за свое сочинение о воспитании, провожала дочь свою в Аррас, к мужу. Госпожа Лапланш-Мортьер, свежая, робкая, превосходно воспитанная, казалось, обожала своего мужа, а он с первых дней брака обходился с нею более чем предосудительно. Все возбуждало участие к ней. Мы обрадовались, найдя ее в Булони, куда мать провожала ее и служила ей руководительницей, потому что муж занимался ею, только когда не мог от этого избавиться.

Я предложила госпоже Лапланш-Мортьер и госпоже Б. вместе со мною смотреть церемонию. Меня сопроводили в шатер Бертье, место самое удобное для того, чтобы насладиться великолепным зрелищем. Церемония происходила 15 августа. Император избрал этот день, желая отпраздновать сразу и свое тезоименитство, и торжество своих ратных братьев, получивших от него награду за кровь, благородно пролитую ради отечества. Он хотел, чтобы эта церемония была окружена великолепием, и велел расположить подле башни ордена, на каменном помосте, на самой вершине холма, трон, вокруг которого развевалось двести знамен, отвоеванных у неприятелей Франции. На ступенях трона стояли двадцать четыре прославленных офицера Империи, которых Наполеон избрал из своих военных начальников, потому что сами солдаты признали их славу. Он сделал это новым средством для соревнования.

— Видишь ты, подле него этот длинный, худощавый, с косой? Это Ланн, большой храбрец! А ведь мы с ним земляки; я знаю его… он пошел рядовым солдатом, а теперь один из первых… Но и я не промах! Если загремит барабан, я докажу это всем…

Этот человек глубоко верил, что он может стать маршалом Империи, если будет таким же храбрецом и патриотом, как Ланн. Вот это и есть равенство, а не то уклонение от устоев общества, когда мужик, которого называю я мужиком не потому, что он бос, но потому что он без воспитания, без души и им управляют чувства самые низкие, самые эгоистичные, когда этот мужик почитает себя вправе оскорблять меня, говоря:

— Я такой же живой человек, как и ты, тоже хожу на двух ногах, следовательно, должен быть так же благополучен, как и ты. Твой дом мне нравится. Вон! Я хочу в нем поселиться.

— Но я добыл его трудом, и еще отец мой начал наживать это состояние.

— Тем хуже для тебя.

Вот какое равенство видела я, и одно воспоминание о нем еще заставляет меня трепетать.

На возвышенном помосте башни ордена стоял трон, называемый «креслом короля Драгобера». Подле императора находился Баярдов шлем с крестами и красными лентами, предназначенными для раздачи. Тут же, не знаю для чего, находился щит Франциска I, которого все еще хотят представлять нам первообразом чести и благородства, а он, по сути, был человек очень мало благородный и часто договаривался с совестью своей, как будто можно подделать истинное благородство! Он был отвратительный король, истинный глупец. Франция долго проклинала его царствование. Император знал все это очень хорошо и думал так же, как я, но он хотел изумить массы народные и достиг этого.

Я рано явилась в шатер Бертье с госпожою Лапланш-Мортьер и госпожою Б. С нами были Ван Берхем и еще Маньен, школьный друг Жюно. Шатер Бертье находился в таком месте, что из него можно было видеть каждое движение во время церемонии. Построенный прямо позади трона, он давал возможность видеть в маленьких окошках, как каждый легионер всходит принять крест из рук самого императора. Прежде чем войти в этот маленький домик, я обошла холм вокруг и увидела то, чего уже никогда больше не увижу.

В долине, которую природа образовала естественным амфитеатром, стояло шестьдесят тысяч войска. Долина эта составляет настоящий амфитеатр, так что войска могли быть видимы с самого моря, волны которого разбивались у подножия орденской башни. Напротив войск возвышался трон, к которому всходили по многим ступенькам лестницы, довольно пологой. Тут-то находился во всем блеске славы своей человек, гений которого управлял тогда Европой и миром. Его осеняло множество знамен, изорванных ядрами, обагренных кровью, блистающих, хотя и запыленных, — они представляли собой достойный символ живого трофея, прославлявшего их. День был прекрасный, но ветер дул чрезвычайно сильно и развевал победные флаги на виду у английских кораблей, курсировавших в проливе. В числе знаков наших побед они могли видеть и дерзкого леопарда, который хотел все покорить.

Часто говорили о привязанности к императору или, лучше сказать, обожании его в это время. Но, сказав: его любили! — останавливаются. Думают, что одно это слово заставляет понять все. Между тем нужны многие пламенные слова, чтобы дать верное представление о чувстве к Наполеону, которое одушевляло тогда всю Францию, и особенно Францию военную. Пусть сами англичане вспомнят этот день 15 августа 1804 года! Многие свидетели, конечно, еще живы, к ним-то обращаюсь я, а не к правительству. Народ, великий и великодушный, красневший за мучения, к которым был приговорен великий человек его именем, этот народ прошу я сказать, какое впечатление должны были произвести на него возгласы любви, доносимые ветром до кораблей? Эти восклицания шли от сердца. Иной старый солдат не мог поддержать своих товарищей, потому что слезы прерывали его голос, и только махал руками, благословляя обожаемого ими человека… Какой порыв любви! И после таких дней осмеливаются говорить, что Франция наконец отвергла Наполеона!

В шатре Бертье увидела я одну особу, с которой часто встречалась в Париже. Ее очарование производило на меня такое же действие, как и на всех, кто знает ее. Мы виделись потом довольно часто, и всегда (по крайней мере, с моей стороны) с неизменным удовольствием. Это супруга маршала Нея.

Госпожа Ней вышла замуж гораздо позже всех нас. Девица Огье воспитывалась у госпожи Кампан и — так же как и сестра ее и кузина госпожа Ламбер — получила превосходное воспитание; добрые семена пали на хорошую почву. Особенно меня привлекала в ней ее простодушная прелесть, оттого что она явно была естественна. Госпожа Ней отличалась тогда больше робостью, нежели чем-нибудь другим, посреди толпы молодых женщин, конечно, образованных, но не знавших света, и особенно придворного света, где, начиная свое поприще, они легко увлекались обаянием богатства и блестящего состояния, так что часто и даже очень часто совершали непредумышленные оплошности, хотя, впрочем, были очень милы. Немногие дамы Сен-Жерменского предместья принадлежали на первых порах ко двору императрицы Жозефины; они демонстрировали заносчивость, хотя от них и ожидали лишь хороших манер. Тем радостнее было в кругу дурного обращения встретить порядочную женщину (de femme comme il faut).