Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

На другой день, в четверг, он делал смотр войскам, и целых семь часов, пока продолжались маневры, был беспрестанно на ногах. Я была в карете с госпожою Лапланш-Мортьер, госпожою Пьеррон и господином Маре. Генерал Сюше, приехавший из своего лагеря Вимерё, также был с нами. Он советовал мне выйти из кареты, чтобы лучше видеть, как проходят войска. Я сделала это и, подав руку господину Маре, шла, хоть и издалека, к раззолоченной толпе. Император только что сел на лошадь, чтобы рассмотреть проходящие колонны, и узнал меня, хоть я была еще довольно далеко. Он послал сказать мне, что я буду лучше видеть, если подойду ближе. Но я нисколько не ожидала вот чего: когда смотр кончился, император заставил свою лошадь сделать восемьдесят или сто шагов в направлении меня и, приблизившись, обратился ко мне с самым благосклонным видом, сняв шляпу с такой вежливостью, что я была растрогана. Он спросил меня о здоровье, спросил, весело ли мне в Аррасе и не хочу ли я возвратиться в Париж. Думаю, что я отвечала на все это, как дура. Но, правду сказать, я нимало не ожидала такого удивительного обращения и совсем растерялась. Я даже уверена, что император, всегда готовый судить меня пристрастно во всем, что относится к нему, хотя это совершенно несправедливо, принял мою робость за что-нибудь другое. А между тем, право, только одно замешательство, когда я произнесла ваше величество и государь, было причиной моей неловкости. Я испугалась. Маре, который держал меня под руку, говорил после, что я дрожала.

Император спросил у меня, кто эти дамы, стоявшие подле; я назвала их. Евгений узнал госпожу Пьеррон и сделал ей дружеский знак головою [148]. Император поклонился обеим дамам и при этом опять снял свою шляпу; наконец, он распрощался со мной, улыбнувшись самым приятным образом и сказав несколько вежливых слов. Он оставил меня, очарованную его приветливостью, которой, правду сказать, я и не ожидала. Мы возвратились обедать ко мне: я увезла с собой господина Маре и генерала Сюше по долгу гостеприимства, потому что Жюно обедал с императором, как и все офицеры его дивизии. Император изъявил им всем самую лестную благосклонность.

„Жюно! — сказал он моему мужу. — Завтра утром вели написать в дневном приказе, что я доволен, чрезвычайно доволен, — повторил он, — моими храбрыми аррасскими гренадерами“.

Префект хотел дать бал, где госпожа Лашез, с обыкновенной своей добротой и веселостью, была бы хозяйкой, но император не согласился на это. „Бал дорого станет городу, господин префект, а меня, правду сказать, не позабавит нисколько, потому что я целый день провел верхом. Но я хочу хоть несколько минут побыть среди аррасских жителей и приеду в театр“.

В самом деле он приехал туда, обрекая на мученье свои уши, потому что в то время театр у нас был ужасный. Император, однако, имел терпение остаться там до половины десятого. Возвратившись к себе, он тотчас послал за Жюно и принял его с такою сердечной благосклонностью, что привел в умиление, и с этой минуты у Жюно до сих пор на глазах слезы. Он сказал ему, между прочим: „Я поступил немного строго, когда послал тебя сюда, мой друг; но я знал, что ты можешь всё делать хорошо, когда захочешь, и ты подтвердил мою уверенность. Это полезно не только для меня, но и для других“.

Сообщу тебе, милый друг, новость, которая, верно, обрадует твою благоразумную дружбу больше, нежели все другое, потому что ты больше меня любишь положительное. Император назначил Жюно пожизненно ежегодную пенсию в 30 000 франков из собственных сумм. Эта пенсия назначена с того дня, когда Жюно оставил столицу (десять с половиною месяцев назад). Он также дал ему отпуск на неделю в Париж. О себе скажу, что надеюсь приехать не раньше октября.

Вот, милый друг, подробный рассказ об этом знаменитом посещении императора. Я не видела его со времени создания Империи и почти страшились этой минуты. Как же я ошиблась! А Жюно!.. Если бы ты могла видеть его радость, его счастье!.. Он всегда любил своего генерала; но эта новая благосклонность, эта привязанность, почти братская, которая оказана ему перед его армией, и эта завистливая толпа, может быть, рассчитывавшая на ошибки и наущения, — все это растрогало Жюно до глубины сердца; а ты знаешь, что он не умеет чувствовать слабо.

Надобно сказать тебе несколько слов об императоре. Когда он подъехал к дивизии, так что мог судить о впечатлении, которое производили опрятные красные воротники, чистые и хорошо прилаженные, когда он увидел этих красивых людей, хорошо одетых, хорошо вооруженных, маневрирующих с такой точностью, что даже мы удивлялись ей, — он вскричал с каким-то восторгом: „Черт возьми, да это лучше моей гвардии!“

И вот что еще будет записано в летописях дивизии: император встретил на пути своем одного майора и послал его к нам для того, чтобы тот в гренадерской дивизии научился своему ремеслу. Это был приказ императора! Надеюсь, что мы делаемся знамениты!

Да, я забыла сказать тебе, милый друг, что Жюно отдельно представил господина Лиможа императору, который обошелся с ним чрезвычайно мило и говорил так долго, что это возбудило зависть. Неудивительно: ведь не ко всем обращаются так ласково! Твой муж был, как всегда, умен и скромен. Всё заставляет надеяться, что император отдаст ему должную справедливость. Кстати, знаешь ли, что Кольбер не получил того, чего желал?

Прощай, мой друг! Я почитала бы себя счастливой, если б ты была со мной в эти прошедшие дни. Прощай же! Что ты там делаешь? Проведем вместе осень, съездим к морю, и потом я привезу тебя в Париж. Ты знаешь, как я люблю тебя».

Я переписала это письмо практически целиком, потому что оно дает ясное представление о приезде императора в Аррас. В нем есть много мелких подробностей, которые прелестны самою простотой своей: они показывают, до какой степени этот удивительный человек был разнообразен в своих проявлениях. Например, он заботился узнать, не сыра ли земля, на которой происходили маневры, и заметил, что надобно выбирать для этого почву сухую, сберегая войска от болезней: «Они от этого не обабятся (femmelettes), а только избегнут простуды». Осмотрев и ощупав сукно мундира, он приказывал расстегнуть его, осматривал рубашку, замечал, каков холст, спрашивал солдат об их потребностях. Зато никогда не видела я такого энтузиазма, какой воодушевил их во время чтения приказа, где были сказанные им слова: «Я доволен, чрезвычайно доволен моими храбрыми аррасскими гренадерами!» Они сходили с ума от этого. Да, конечно, у нас всегда будут французские сердца, благородные и мужественные. Но где этот взгляд, который награждал за прекрасный подвиг? Где уста, улыбка, которые успокаивали смертельно раненного солдата? Где человек, который умел так хорошо награждать и быть строгим? Где он?.. Вот знамя, которое столько раз приводило к победе!

Чтобы хоть немного утешить себя, взглянем на этот холм, где, окруженный своими военными братьями, храбрейшими из храбрых, Наполеон раздавал ордена Почетного легиона из Баярдова шлема и со щита Франциска I, хоть вполне мог бы обойтись и без них.

Наполеон уже три месяца был императором, когда решился торжественно объявить о создании Почетного легиона, учрежденного еще в мае 1802 года. Эта церемония, первое торжество с того времени, как Наполеон носил новый свой титул, происходила в церкви Инвалидов, в Париже, 14 июля 1804 года. Она отличалась самым блистательным великолепием, но в нем не было ничего фальшивого. Прекрасна и величественна была сама мысль: предоставить военную награду или, лучше, ознаменовать славу вечным и торжественным знаком под этими древними сводами, последним убежищем солдата, изувеченного неприятельским копьем. Там, под сенью знамен, которые орошены кровью и добыты ранами многих из присутствовавших, еще величественнее казалась награда, которой они посвятили себя, — награда чести.

Взойдя на трон, император требовал у государства сделать этот трон наследственным: его высокий гений показывал ему, что наш народ по своей пылкой природе не может переносить беспрерывные волнения, каким подвергаются государства с избирательным правом и каким наше подвергалось бы каждый раз, когда надобно было бы дать ему властителя пожизненного или временного. Но к этой мысли, тем более справедливой, что она была продиктована примером, и примером недавним, присоединялась еще другая, столь же положительная — мысль о равенстве. Я часто слышала рассуждения императора об этом предмете и помню все слова его. Самое дворянство его, — учреждение, которое почитал он одною из величайших своих мыслей, — самое дворянство его было учреждено для утверждения равенства, истинной мысли всего, что делали и чего требовали французы двадцать лет, как говорил он…