— Почему вы не ездите ко мне, Жюно! Приезжайте, вы же мой старый друг. Ведь ты не ревнива, Лоретта? К тому же я снова скоро выйду замуж!
В самом деле, Наполеон, бывший еще тогда консулом, устроил брак своей сестры с принцем Камилло Боргезе. Через некоторое время я увидела принца у Полины, которая жила уже в своем доме. Прелестное лицо жениха поразило меня. Я не знала, что под этой южной оболочкой скрывается совершенная посредственность; мне казалось, что эта голова, с черными глазами и волосами цвета воронова крыла, должна заключать в себе идеи не только пламенные, но высокие и благородные. Правду сказать, я не смотрела пристально; а иначе этот испуганный, хоть и быстрый взгляд, и эта вечная улыбка обличили бы совершенную ничтожность принца Камилло, которую после видели мы все и которую, впрочем, доказал он хотя бы своим браком.
Но одна сцена, виденная мной, утешила меня всего более: это визит принцессы Боргезе после брака к невестке.
В Сен-Клу принцесса приехала к ней зимою, вечером. Надобно знать, как знала я, не только неприязнь между этими двумя родственницами, но и ревность Полины к госпоже Бонапарт; так шло со времен Милана. Надобно знать, как знала я, характер Полины, эту жизнь ветреную, жажду казаться не только прекрасною, но и самою блестящею. Сколько раз я видела, как она плачет от досады, видя свою невестку в бриллиантах и жемчугах, достойных царского великолепия. Принцесса Боргезе имела характер мелочный до такой степени, что самая ничтожная чепуха делалась для нее предметом интереса. Для меня характер ее был как книга, где я всегда могла найти новую и поучительную страницу. Тот вечер, когда она приехала в Сен-Клу и представилась госпоже Бонапарт принцессой Боргезе, — одно из самых поразительных воспоминаний моих о Полине.
Разумеется, в тот торжественный день наряд ее был заботой чрезвычайно важной. Перебрав все оттенки и посоветовавшись со всеми, она решила надеть зеленое бархатное платье, на которое, довольно безвкусно, прикрепила все бриллианты семьи Боргезе; они составляли убор, называвшийся тогда матильдою. Бриллианты были в прическе, на шее, в ушах и на руках, словом, она ослепляла, в особенности той радостью, которая едва позволяла ей говорить. Когда Полина вошла, внутреннее движение так волновало ее, что она в самом деле могла показаться молоденькой и робкой новобрачной. Никогда она не казалась мне такой прелестной и если хотела досадить своей невестке, то могла гордиться полным торжеством, по крайней мере в собственных глазах, потому что она была принцесса, прелестнейшая из женщин, имела самые дорогие бриллианты, какие только могла иметь в Европе частная особа, и сверх того два миллиона дохода.
Она подсела ко мне, потому что не упускала ни малейшего случая пройтись по комнате и блеснуть своим великолепным платьем. Это был павлин, распускающий хвост.
— Посмотри на них, милая моя Лоретта! Они бесятся от зависти! Но мне все равно. Я принцесса, настоящая принцесса!
Я вспомнила об этих словах в Риме, когда в 1818 году видела ее во дворце Боргезе. Она пользовалась покровительством, которое оказывал папа принцессе Боргезе. Она не только стала принцессою прежде других в своем семействе, но и осталась ею во время всех последовавших бедствий его.
Кто осмеливается ныне сказать, что Наполеон не был принят целым народом, тот лжет сам себе. Да, Наполеон сел на трон, но не похитил его, как после утверждали это самым недостойным образом. Он был вознесен на него руками самой Франции.
Первого декабря Сенат представил императору народное постановление (потому что можно назвать его так), где были означены голоса всей нации: шестьдесят тысяч реестров, открытых так же, как при голосовании о пожизненном консульстве. Примечательно, что против империи проголосовало только две тысячи пятьсот семьдесят девять человек, а три миллиона пятьсот семьдесят пять тысяч голосов выступили «за», между тем как по вопросу о пожизненном консульстве было около девяти тысяч голосов «против». В этот самый день я завтракала у императрицы и могу удостоверить, что несправедливы разговоры о том, будто она была озабочена предчувствиями несчастья, своего собственного или мужа. Она была очень взволнована, да и я понимаю это чувство; но счастье сверкало в ее глазах и в каждом движении. Она рассказывала мне обо всем подряд. О том, что император говорил ей в то самое утро, когда примерял корону, которую должен был возложить на нее на другой день перед лицом всей Франции. А потом глаза ее наполнились слезами, когда она говорила, как ее опечалил отказ Наполеона возвратить Люсьена.
— Я хотела тронуть его этим великим днем; но Бонапарт (она еще долго называла его так) отвечал язвительно, и я вынуждена была умолкнуть. Я хотела доказать Люсьену, что умею платить добром за зло. Если у вас будет случай, известите его об этом.
Я изумилась неумолимой строгости императора в отношении брата, которому он был обязан особенно многим. Брак Люсьена с госпожой Жуберту нисколько не противоречил чести, а это была единственная причина, по которой не хотели его простить. Я думаю, однако, что скорее серьезные республиканские идеи Люсьена мешали возвратить его.
Еще одно обстоятельство присоединилось ко всем другим и увеличило досаду императора: это поступок госпожи Летиции Бонапарт. Она горячо вступилась за своего изгнанного сына и после жестокого раздора с Наполеоном уехала из Парижа к своему несчастному изгнаннику — помогать ему и утешать его.
Я уже говорила, что покажу характер госпожи Летиции в его развитии и приведу примеры. Материнское сердце ее вдвойне скорбело в эти дни, когда во Франции гремели песни и торжества: младший сын ее, Жером, тоже перестал принадлежать к тому семейному союзу, которым Наполеон окружил себя и хотел составить из него свою будущую силу. Жером женился в Америке на девице Паттерсон. Он был еще очень молод, можно сказать, дитя; но брак его был законным, потому что на него согласились мать и старший брат. Первый консул, однако, пришел в неистовство, разозлившись на молодого мичмана, и утверждал, что поскольку он глава правительства, то и глава своего семейства. Жером оставил Америку и возвращался в Европу. Мать узнала об этом и известила императора, но он ответил тем, что велел запереть для Жерома все гавани не только во Франции, но и в Голландии, Бельгии и на всех берегах, где мы имели власть. Не прибавляю никакого размышления об этой строгости. События могут оправдать ее или осудить, а они явятся в своем месте.
Таким образом, госпожа Летиция находилась в Риме во время коронации и не получила никакого титула, никакого отличия. После ее поместили в картине Давида «Коронация». Не знаю, с чего пришла эта мысль императору в голову. Не думаю, чтобы сама императрица-мать желала этого. Она иногда отличалась странностью поведения при новом дворе, но душа у нее была сильная и возвышенная, и, конечно, ей не пришла бы в голову суетная фантазия просить изобразить себя там, где она не была; она исполняла в то время благороднейшую, сладчайшую из обязанностей женщины — обязанность матери-утешительницы.
Второго декабря еще до света бодрость царила во всех парижских домах; во многих даже не ложились спать. Некоторые женщины имели храбрость причесаться в два часа утра и смирно просидеть до той минуты, когда следовало надевать платье. Признаюсь, я предпочла быть причесанной моею горничной, хоть и не так хорошо, как профессиональным парикмахером, но хотела поспать два лишних часа. Впрочем, и у нас оставалось немного времени, потому что надобно было приехать до отъезда кортежа из Тюильри; а отъезд назначили на девять часов. Он отправился несколько позже, но явиться все должны были в указанный срок.
В это время я находилась с герцогиней Рагузской в таких же дружеских отношениях, как Жюно с ее мужем Мармоном. Позже она рассорилась со мною, не знаю за что, но тогда я любила ее, как любят сестру, и мы были в самом тесном союзе [150]. Мы условились ехать в собор Богоматери вместе и в самом деле отправились в половине восьмого утра. Жюно должен был нести одну из регалий Карла Великого (шар или руку правосудия, не помню, что именно), потому что двадцать четыре великих офицера Империи представляли собой пэров Карла Великого.
