Все, что описала я здесь, я видела в глазах Наполеона. Он наслаждался, глядя на императрицу, когда она приближалась к нему и особенно когда встала на колени, когда не могла удержать слез и они падали на сложенные руки, которые подняла она к Наполеону, своему истинному Провидению. В эту минуту настало для них одно из тех мимолетных мгновений, единственных в жизни, которые наполняют целые годы.
Император с удивительной естественностью исполнял все, что нужно для совершения церемонии, но особенно прелестен он был, когда возлагал корону на голову императрицы. Он должен был сделать это сам, и он проделал это с самой прелестной медлительностью. Когда настала минута короновать ту, которая, по мнению толпы, была его счастливою звездою, он начал кокетничать с нею, если я могу употребить тут это слово. Он прилаживал к ее прическе небольшую корону с бриллиантовой диадемой, надевал ее, снимал, опять надевал и как бы хотел обещать ей, что эта корона будет легка и приятна! Оттенки эти не могли быть заметны тем, кто стоял далеко от алтаря; немногие стояли так выгодно, как я. С моего места я могла видеть всё в эти удивительные мгновения, принадлежащие теперь волшебным временам.
Когда Наполеон сошел с алтаря и возвратился к своему трону, когда дивные голоса возгласилиVivat, глаза мои наполнились слезами и я пришла в сильное волнение. Император, оглядев своим орлиным взором всех окружавших его, заметил меня в углу перехода. Выражение лица его невозможно описать… Недавно один моряк сказывал мне, что во время кораблекрушения, готовясь к гибели, он в одну секунду увидел перед собой картину всей своей жизни. И этот взгляд Наполеона в ту минуту, когда он возлагал на себя корону, не вспомнил ли он тогда все протекшие годы жизни? Улицу Фий-Сен-Тома и гостеприимство моего отца? И карету, в которой сказал он, когда моя мать везла его из Сен-Сира: «О, если б я имел власть!..»
Через несколько дней император подошел ко мне и спросил:
— Почему были вы в черном бархатном платье?
Этот вопрос так поразил меня, что сначала я не могла отвечать.
— Не был ли это траур?
— Ах, государь! — И глаза мои наполнились слезами.
Он поглядел на меня с испытующим вниманием, как бы желая проникнуть в самую тайную из моих мыслей.
— Но для чего же выбрали вы этот мрачный и почти страшный цвет?
— Ваше величество могли видеть только часть моего платья, а спереди оно было вышито золотыми колосьями [152], на мне были бриллианты, и я думала, что этот наряд приличен; потому что я не принадлежу к числу тех, кто должен надевать придворное платье, и в этом отношении не имела никаких ограничений.
— Может быть, это косвенный упрек с вашей стороны? Неужели вы такая же, как жены некоторых моих маршалов? Они дуются, потому что я не назначил их всех придворными дамами. А я не люблю тех, кто дуется, не люблю сердитых.
— Я не показала этого, государь, потому что могу уверить ваше величество, что не умею сердиться. Жюно передал мне слова, которые вам угодно было сказать ему: о том, что вы не хотите присуждать двойные награды при своем дворе и дворе императрицы и если муж уже принадлежит к военному двору, то жена не может быть придворной дамой.
— А, он сказал вам это! Почему? Стало быть, вы жаловались? Неужели теперь женщины станут честолюбивы? Я не хочу этого. Честолюбивые женщины, если они не королевы (а таких немного), всегда превращаются в интриганок. Помните об этом, госпожа Жюно.
Вскоре он опять подошел ко мне.
— Отвечайте, не сердитесь ли вы, что вас не сделали придворною дамой? Но отвечайте откровенно, если только женщина может быть откровенна.
— Извольте, государь, но вы же не поверите мне.
— Почему это? Говорите, говорите!
— Я не сержусь.
— Почему нет?
— Потому что мой характер противится беспрерывной покорности, а вы, конечно, захотите, чтобы весь этикет почетной службы при императрице исполнялся со строгостью военного устава.
Он рассмеялся.
— Это очень может быть. Однако я доволен вами; вы отвечали мне хорошо, и я это запомню. Да, скажите мне, брат ваш в Париже?
— Да, государь.
— Был ли он в соборе?
— Да, государь.
— С вами?
— Ваше величество знает, что это было невозможно.
— Правда, правда. Бедный Жюно! — сказал он, как бы стараясь прогнать неприятную мысль. — Бедный Жюно! Как он был растроган! Видели вы, как он плакал? Вот добрый друг… И кто сказал бы нам в Тулоне десять лет назад, что для нас настанет такой день, как это второе декабря!
— Может быть, он сам сказал это, государь.
Я напомнила ему о письме Жюно к его отцу, писанном в 1794 году, когда старик упрекал его, что он оставил свой полк и последовал за неизвестным никому генералом. «И кто такой этот генерал Бонапарт?» — писал ему мой будущий свекор. Сын отвечал ему: «Вы спрашиваете, кто этот генерал Бонапарт? Это один из тех людей, на которых так скупа природа и которые являются на земле только раз в веках».
Мой свекор показывал это письмо Первому консулу, когда тот проезжал через Дижон во время похода на Маренго. Император, казалось, был поражен этим воспоминанием.
— Да, правда! — сказал он мне, улыбнулся, потер подбородок и удалился, не сказав более ни слова.
Глава VIII. Новое назначение Жюно
Жюно возвратился однажды домой озабоченный и почти печальный. Он сказал мне, что император хочет оказать ему доверие, за которое, конечно, он очень признателен, но из-за которого и очень взволнован. Речь шла о посольстве в Португалию. Сначала я увидела только блестящую сторону этого поручения и спросила:
— Почему же ты недоволен?
— Потому что я не создан для дипломатии, потому что Ланн, этот добрый, прекрасный человек, сказал мне, что лиссабонский двор — это настоящий ад и что это дурное поручение для меня. Англия там всемогуща; Австрия угрожает повернуться к нам спиной, да и другие державы, а ты знаешь, что я не могу спать в Португалии при звуке пушечных и ружейных выстрелов.
Зная характер Жюно, я не возражала ему; последнее замечание замкнуло мне уста. Я сама при одной мысли оставить Францию приходила в отчаяние и не могла перенести возможности этого. Но речь шла о таком поручении, где Жюно, казалось мне, имел случай доказать свои способности, и я не хотела отвлекать его от того пути, который открывался ему как человеку, известному своим умом и достоинствами. Напротив, я упрашивала его, прежде чем он решится, поразмыслить и, возможно, посоветоваться с одним из наших друзей, человеком высоких достоинств, о котором я говорила еще только мимоходом. Это господин Лажар-Шерваль.
Аббат Лажар, родственник господина Талейрана, самый искренний и близкий друг его в годы юности, которые провели они в семинарии, — один из лучших людей, каких встречала я. У него есть сила в душе и нежность в сердце, он обладает проницательным умом, чрезвычайной пылкостью воображения, и между тем ему семьдесят семь лет. Это олицетворение любезности. Он был несчастлив, как только может быть изгнанник, он испытал все скорби. Я ощущала в отношении него только дочерние чувства, верила ему совершенно, любила и уважала его. Жюно думал так же, и всякий раз, когда в нашей домашней жизни встречался какой-нибудь важный случай, с господином Шервалем советовались.
— Он враг мой, — сказал однажды император Жюно.
— Государь, могу отвечать одно вашему величеству: я не знаю ни одного врага его. Талейран тоже может поручиться вам за Лажара; а, кажется, наше ручательство стоит обвинения министра полиции.
Император ничего не возразил на это, но предубеждение его против Лажара так и не исчезло никогда: оно сопровождало всю его жизнь. Известно, что он был обязан этим Бурьену.
Так вот когда Жюно рассказал ему о миссии в Лиссабоне, господин Лажар согласился с мнением Нарбонна о том, что надобно принять предложение. В этом деле имелось одно неприятное обстоятельство: поступки предшественников. Генерал Ланн досадовал, что его держат в Лиссабоне и хотел возвратиться оттуда. Говорят, что он решился каким бы то ни было способом заставить отозвать себя, и вот что злословие Сен-Жерменского предместья рассказывало о нем и английском после.
