Тогда в Лиссабоне послом Англии был сэр Роберт Фицджеральд, секретарь парижского посольства в 1790 году. Обращение его было холодным, но отличалось вежливостью и благородством в самой высокой степени. Его наружность, также приятная, казалась еще разительнее подле леди Роберт Фицджеральд, которая соединяла со своим неприятным обликом такую ненависть к Франции, что часто походила на фурию. Она говорила об императоре не иначе как о разбойнике, достойном сожжения, и разумеется, генерал Ланн, который принимал все слова о Наполеоне близко к сердцу, не любил ни мужа, ни жены, хотя первый выражался очень осторожно. Тем не менее Ланн сердился, и проклятию подверглось все посольство английское, даже лорд Стрэнгфорд, который переводил в это время Камоэнса.
Надобно было знать Ланна, чтобы вполне постигнуть степень ненависти его к Англии. Благородное сердце не могло удержать его чувства, и он выражал их с откровенностью своего характера. Разумеется, при иностранном дворе, где льстивые слова почитаются обязанностью, такой невоздержанный язык должен был показаться странным. Жена Ланна отличалась нежностью, природной искренностью и удивительной красотой. Но это очарование, эта прелесть стали лишь новым недостатком для леди Фицджеральд, и тем деятельнее вела она скрытую войну против нашей партии.
Одним из оскорблений, особенно несносным для генерала Ланна, потому что оно имело вид права, оказалось требование лорда Роберта идти перед ним — в комнатах ли Квелуса [153] или где-нибудь вне дворца; словом, он хотел быть всегда впереди. Генерал Ланн сердился на это преимущество, основанное на старшинстве и, чтобы выйти из затруднительного положения, поступил вот как.
Надобно было ехать ко двору принца-регента (отца дона Педро) во дворец Квелус, расположенный в четырех лье от Лиссабона. В эту резиденцию ездили, как в Мальмезон или Сен-Клу, в коляске, запряженной четверкой лошадей. У английского посла был легкий и быстрый экипаж, который приводил в отчаяние и зависть людей Ланна. Генерал встречал его на дороге, так же как лорд Роберт вечно встречал Ланна у двери апартаментов регента, и это надоело нашему генералу. Однажды он сказал своему кучеру, умному малому, который понимал иногда больше, нежели ему говорили:
— Как ты, мошенник, не можешь найти средства привезти меня прежде этого англичанина?
Кучер не любил англичан так же, как его господин, и, сверх того, проклинал их лошадей. В следующее воскресенье, опять поехав с генералом, он встретил экипаж лорда Роберта и, чтобы исполнить приказание своего господина и в то же время удовлетворить свою мстительность, зацепил карету англичанина; та, чрезвычайно легкая и, кроме того, атакованная сбоку, не смогла устоять и слетела в ров. Генерал, говорят, был в отчаянии от неловкости своего кучера, но лошади его летели так быстро, что их не смогли остановить, чтобы помочь коллеге-дипломату. Приехав в Квелус, Ланн увидел, что в аудиенц-зал не идут и ожидают английского посла.
— Не ждите его, — сказал генерал, — я думаю, он не приедет.
Так мне пересказывали эту историю, и я не ручаюсь за ее достоверность. Могу уверить только в том, что мне известно положительно — это антипатия генерала Ланна к англичанам; и если дело было не таким, как я рассказала, то оно могло быть таким.
Как бы то ни было, Жюно совсем не желал ехать на край Европы, заниматься политикой и лицемерить. Способен ли на это был он, самый искренний и прямодушный человек! Кроме того, он желал остаться в Париже. Ему чрезвычайно хотелось или служить первым адъютантом при императоре, или снова принять начальство над первою дивизией, чтобы ее отделили от парижского управления. Он полагал, что Мюрат, зять императора, не останется парижским губернатором, и ему снова хотелось стать главой военного управления французской столицы. Жюно, не говоря об удовлетворенном честолюбии, был очень привязан к этому городу, в котором поддерживал тишину и спокойствие в бурные времена. Между ним и этим городом была связь, основанная на взаимном уважении.
Не зная, на что решиться, Жюно попросил совета и у архиканцлера, который всегда изъявлял ему свою привязанность, а Жюно верил ему и уважал его. Камбасерес внимательно выслушал все, что сказал ему Жюно, и тоже ответил, что он должен ехать.
— Но, — сказал Жюно, — я наделаю столько глупостей! Разве можно вообразить, что я буду способен на всю эту уклончивость и двуличность дипломатии?
— Не делайте из этого проблему, — отвечал Камбасерес, — особенно если я дам вам вот какой совет: оставайтесь таким, какой вы теперь. Искренность — самая лучшая дипломатия, и, кроме того, мой милый генерал, надобно повиноваться Его Величеству.
Когда Жюно пересказывал мне свой разговор с архиканцлером, эти последние слова поразили меня особенно. Я была еще очень молода и с трудом понимала, как можно быть таким изменчивым, как Камбасерес, да еще в его возрасте. Я помнила 21 января, когда в два часа утра он кинулся на трибуну Конвента и заставил произнести приговор, требуя исполнения его в двадцать четыре часа. Если поступок его не был следствием глубокого внутреннего убеждения, он достоин порицания.
— Ты слишком строга, — сказал мне брат. — Ты требуешь от человека ангельских добродетелей. Архиканцлер предан существующей власти, вот и все. Конечно, лучше, если б он был не таков, но и так он, право, не хуже других людей. Когда он недавно провозглашал Империю под звук трубы, точно ярмарочный зазывала, он был совершенно уверен, что действует благородно, потому что повиновался власти.
Я не поняла этих слов и заставила объяснить их. Тут-то я узнала, что 2 флореаля, в девять часов утра, канцлер Сената исполнял должность герольда. Он отправился из Люксембургского дворца по Парижу, сопровождаемый блистательною свитою, и объявлял о назначении Наполеона императором. За ним ехали парижский генерал-губернатор, генерал-инспектор жандармов, префект департамента Сены, префект полиции, президент Законодательного корпуса, президент Трибуната, мэры двенадцати округов, дивизионные и бригадные генералы, а также старшие офицеры, бывшие тогда в Париже. Этот многочисленный кортеж проехал по бульварам, по главным парижским улицам и площадям и объявлял под звук труб и цимбал о вступлении Наполеона на престол. Говоря откровенно, я не могу осуждать этот поступок, но, не знаю почему, рассердилась, услышав, что это происходило таким образом.
Я уже сказала, что не могла оставить Парижа, не чувствуя глубокой тоски. Я была молода; Париж являлся тогда местом волшебным; у меня оставались там друзья, брат, младшая дочь, которую покидала я, потому что она, сущий младенец, не могла бы перенести продолжительного пути. Все это раздирало мне душу. Кроме того, госпожа Ланн описывала мне Лиссабон с не слишком привлекательной стороны. Казалось, что общество там или слишком ничтожно, или находится под влиянием Англии. В лице господина Лимы, посла принца-регента, мы уже наблюдали в Париже образчик португальского дворянства (которое, к счастью, оказалось лучше него): он не мог дать мне надежды на веселье в прекрасной Лузитании.
Наконец решили ехать. Император уговорил Жюно, откровенно высказав ему все, что требовал от него. Он поручил ему не только миссию в Лиссабон, но и тайное щекотливое дело при мадридском дворе, где уже был послом генерал Бернонвиль. Дела принимали тогда серьезный оборот, и все внимание императора обращалось к южным его союзникам. Португалия продолжала держать нейтралитет, но она была так коварна, что глубокая внимательность казалась тут необходима; жалкое управление Испании также требовало непременного наблюдения. Англия волновала и угрожала. Испания объявила ей войну в декабре того же года, но останется ли правительство прямодушным все то время, пока требуют этого наши интересы? Вот вопрос, который надобно было выяснить.
Важная и величественная церемония состоялась в конце декабря — открытие Законодательного корпуса. Император выступил в этом случае так же, как часто в годы славы, начинавшие тогда для него бессмертную эру. Речь его отличалась простотой и благородством. Он просил у французского народа справедливости по отношению к лицемерию Англии и обвинял ее в желании нарушить европейский мир.
