Я пришла почти в отчаяние от этого путешествия в Португалию, когда обнаружила необходимость оставаться под властью старинных обычаев потому только, что они существуют уже несколько веков. Признаюсь, смешной закон — надевать фижмы для представления ко двору — казался мне самой величайшей нелепостью. Я узнала от госпожи Ланн, что, несмотря на все усилия ее и генерала, нельзя было избежать их и что я непременно должна заказать себе фижмы в Париже, потому что для довершения смешного, невозможно было и думать заказать что-нибудь подобное в Лиссабоне. Она советовала мне взять с собой все необходимое для устройства дома, но я вместо этого купила все необходимое у нее.
Я должна была быть представлена весной и заказала два платья, которые годились для всех трех времен года, кроме зимы: одно белое креповое, с подбоем, вышитое золотыми блестками, и к нему ток с белыми перьями, также вышитый золотом; а другое — из розового муара, вышитое серебряными блестками, с гирляндою серебряных листьев, но не вышитой, а только прикрепленной вокруг ужасных фижм. Ток был одного цвета с платьем. Парадный костюм Жюно был уже готов: его мундир генерал-полковника, который надевал он во время коронации; мы увидим после, какое действие произвел этот мундир в Лиссабоне.
Затем Жюно занялся распределением своих офицеров и чиновников, которых не мог и, правду сказать, не хотел взять с собой. Дебан де Лаборд, первый адъютант его, один сопровождал Жюно в Португалию. Кольбер остался в Париже и вскоре после нашего отъезда был определен к маршалу Бертье, что было для него гораздо выгоднее, чем ехать в Португалию. Вердье также остался во Франции и перешел в действующую армию. Карл Ван Берхем, брат нашего друга и любимый офицер моего мужа, был горячо рекомендован им Удино, которого назначили командиром дивизии аррасских гренадеров.
Из всего своего штаба Жюно оставил при себе только Лаборда. Это был самый достойный, превосходнейший человек, совершенно преданный своему генералу! Сердце — истинно французское! Храбрость — истинно беспредельная! «Ну, Лаборд, — сказал ему император в день Аустерлицкой битвы, — возьми эти два полка и веди моих храбрецов по-лабордовски». Когда Лаборд повторял эти слова, он плакал как ребенок… Напрасно ищу вокруг себя — я не вижу больше таких характеров. Это потому, что гений, вдохновитель их, угас на скалах Святой Елены.
Жюно хотел, чтобы все, оставляемые им, были счастливы и получили места. При нем служил в Аррасе муж одной из моих близких подруг, господин Лимож, прежний комиссар пороховых заводов, человек образованный, любезный и превосходного обращения, которое исчезает в наше время. Когда грубость захватывает все, то самое воспоминание о людях вежливых и благовоспитанных драгоценно. Господин Лимож превосходно исполнял свои обязанности, но не хотел оставить отечества. Он просил Жюно отправить его в прежнее управление, где он занимал почетное место, и его назначили директором порохового завода в Меце.
Имя господина Лиможа напоминает мне один анекдот, довольно смешной, в котором он играет ведущую роль.
Он был тогда банкиром и собрался ехать в Бордо по своим коммерческим делам. Вечером накануне отъезда он пошел в театр. В кармане у него была черепаховая табакерка, инкрустированная внутри и снаружи золотом, с превосходной миниатюрой работы Огюстена, изображавшей портрет жены с сыном на руках. Их дитя, тогда двухлетнее, отличалось ангельской красотой; госпожа Лимож тоже была прекрасна; и все это составляло прелестную картину. Господин Лимож то и дело вынимал свою табакерку, чтобы полюбоваться портретами. Выходя после спектакля, он подал руку одной знакомой даме, но вдруг почувствовал, что его толкают. Он обернулся и обнаружил подле себя какого-то молодого человека, приятного лицом и обращением, который просил извинить, что толкнул его. Возвратившись домой, Лимож обнаружил, что табакерка похищена, и это жестоко оскорбило его. Табакерка была для него дважды драгоценна — и по своей цене и по предмету миниатюры. Он напечатал в газетах объявление, в котором описывал потерянную табакерку и обещал десять луидоров награды тому, кто принесет ему хотя бы только миниатюру. Но дела заставляли его срочно уехать из Парижа в Бордо, а возвратившись через два месяца, он нашел у себя дома адресованный ему сверток. Можно вообразить радость его, когда он обнаружил в нем хоть и не всю табакерку свою, но лишь миниатюру, и письмо, довольно любопытное, которое привожу здесь.
«Милостивый государь! Понимаю ваше сожаление по поводу потери миниатюры, которую имею честь теперь доставить вам. Такое прелестное дитя, такая прекрасная женщина должны составлять усладу и гордость человека, имеющего право живописать их. Но позвольте мне заметить вам: у кого есть дитя и супруга столь прелестные, кто нанимает Огюстена рисовать их и носит живопись его на табакерке, у того табакерка должна быть вся золотая, а миниатюра — осыпана крупными бриллиантами. Это было бы гораздо почетнее для них и выгоднее для меня.
Имею честь свидетельствовать вам мое почтение.
Вор.
P. S. Вы обещаете десять луидоров в награду тому, кто вернет вам миниатюру. Право, это немного сомнительное обещание, потому что, верно, вы не почитаете меня таким простаком, который решится на подобный опыт. Но я увижу, с тем ли вы даете обещание, чтобы исполнить его. Положите десять луидоров в карман и приезжайте в театр Фавара; я получу плату своими руками».
Лимож поспешил положить в карман десять луидоров и в самом деле отправился в театр, но напрасно: вор, не столь удачливый с другими, как с ним, уже сидел под стражей.
— Как, — сказала я Лиможу, — вы положили десять луидоров в карман и имели терпение позволить обокрасть себя еще раз?
— Почему же нет? Я обещал; по совести, надо было исполнить обещание. Нет сомнения, что это был мошенник; но я должен был свято сдержать свое слово, тут нечего и сомневаться.
Глава IX. Император влюблен
Прежде моего отъезда одно событие должно было привлечь внимание к императору больше, нежели ко всякому другому человеку в таком положении: он влюбился от чистого сердца, и, если угодно сказать определеннее, он и был влюблен только в этом случае и еще один только раз.
Женщина, в которую влюбился император, пользовалась известностью. Она была прелестна, и я вполне понимала, что привлекало в ней. Любопытно было видеть, какое волнение вызвало это событие! До тех пор никто и не думал, чтобы император был повержен. Конечно, иногда случалось ему обращаться к какой-нибудь женщине, но, правду сказать, это походило почти на оскорбление, по крайней мере так всегда казалось мне. И после всякий раз, когда он обращал на кого-нибудь внимание, случалось то же самое. Только в этом случае, о котором я упомянула, в нем увидели нежность и внимание — всегдашние признаки истинного чувства. Наполеон не был способен любить страстно, с увлечением; но он любил г-жу *** так, как мог.
Я, может быть, первая заметила это событие, потому что любовь такого властителя, как Наполеон, конечно, есть событие, и даже важное. Военный министр давал бал во время коронации. Женщины сидели за ужином вокруг разных столов, потому что различия уже были восстановлены и то прекрасное время свободы, когда нас заставляли по-братски обедать на улице и отрезали голову тому, кто не шел туда пировать с дворниками, осталось в прошлом. В 1805 году у нас была Империя, двор и, следовательно, различия. Стол, за которым сидела императрица, считался почетным столом. Г-жа *** принадлежала ко двору и сидела за этим же столом, я находилась подле нее. Император не хотел садиться и ходил вокруг стола, разговаривая с каждой дамой. В тот вечер он был удивительно мил и добр, так что празднество напоминало нам все, что рассказывали о празднествах Людовика XIV. Тогда мы еще удивлялись этому царствованию; после мы опомнились и хорошо сделали. Но, повторяю, тогда мы не имели никакого примера и были только ученики. Что ж, мы не замедлили сами сделаться учителями…
