Император, как я сказала, ходил по гостиной, находя для каждого приятное слово с той любезностью, с которой умел это делать и которая была непобедима. Он разговаривал с императрицей как настоящий кавалер, выхватил из рук пажа тарелку и подал ей, словом, был очень мил, тем более что это не часто случалось. Но он хотел быть любезным только для одной женщины и не хотел, чтобы это заметили, — это уже было доказательством любви. Наконец он подошел к нашей стороне, потому что долго маневрировал, прежде чем приблизился, но сначала заговорил не с моей соседкою. Он стал спрашивать у меня, много ли я танцевала, везу ли с собой в Португалию всякие изящные безделицы, которые советовал он мне взять, чтобы они для тамошних женщин служили образцом хорошего вкуса, а я сама — образцом любезности и приятности. Я изумилась вежливости его слов и обращения. Император облокотился на спинки наших двух стульев, так что был между г-жою *** и мной. Она хотела достать фарфоровую корзинку с оливками, но не могла дотянуться. Император потянулся, взял корзинку и поставил ее перед г-жою ***.
— Вы напрасно кушаете вечером оливки: это не здорово, — сказал он. Тут было совсем иное, нежели любезность, — император заботился о здоровье женщины. Нельзя было не обратить на это внимания.
— А вы, госпожа Жюно, вы не кушаете оливки? И хорошо делаете. Дважды хорошо, потому что не подражаете г-же ***: Она неподражаема во всем.
Надобно было слышать, с каким выражением сказал он это; надобно было видеть взгляд, какой сопровождал эти слова. Г-жа *** потупила глаза и покраснела, но не отвечала ничего. Император также молча оставался еще несколько секунд за нами и пошел дальше. Г-жа *** подняла глаза, и прекрасный взгляд ее следовал за ним с выражением замечательным…
Нечто чудесное было в любви такого человека, как Наполеон, и любовь представала тут в форме юной и чистой, глубоко нежной — доказательство того, что есть чувства, которые могут долго спать, и свежее утро существует для всех возрастов. В этом многочисленном собрании, где на императора глядели все, может быть, только я и императрица тотчас поняли событие в настоящем его смысле. Это была любовь, а не предпочтение, то есть награда более оскорбительная, чем почетная, и всегда влекущая за собой два неприятных следствия: одно — презрение, если уступить, другое — ненависть, если воспротивиться. Но тут не было ничего такого; тут была любовь. Голос Наполеона, взгляд, все доказывало мне это. Императрица, вероятно, угадала то, о чем я могла судить так хорошо, потому что зоркость и слух ревности усиливаются до невероятной степени, когда им нужно молчать и слышать.
Несмотря на холодное время года, меня пригласили завтракать в Мальмезон, и, хоть за несколько дней перед тем я была на большом завтраке у императрицы в Париже, она тотчас позвала меня в свою комнату и начала с дружеской доверительностью говорить о моем отъезде, зная, насколько он был мне в тягость. Она поручила мне достать ей разные китайские и английские вещицы; потом опять обратилась к моему путешествию.
— Если вам так тяжело оставить своих друзей, — сказала она мне, — для чего не просите вы Бонапарта, чтобы он позволил вам приехать к Жюно через несколько месяцев? Хотите, я попрошу его об этом?
— Ах, что вы! Заклинаю вас не делать этого! — вскричала я с неподдельным испугом.
— Почему же? Может, вы сомневаетесь в том, что я имею власть над императором и могу испросить у него что угодно? — В руках она вертела кисть подушки, на которую опиралась.
— Умоляю ваше величество не приписывать мне такой нелепой мысли. Но император сам говорил со мной об отъезде и жизни в Лиссабоне; я получила от него самые подробные наставления и не хочу, чтобы он рассердился, если бы до него дошла такая просьба с моей стороны.
— Не о путешествии ли вашем говорил он с вами третьего дня, за ужином у Бертье?
— Да, государыня, он говорил мне о моем туалете и обязанностях моих как модной француженки; а вы знаете, что император редко занимается этим.
— И с г-жою *** также он говорил о ее туалете? — спросила императрица, и улыбка ее явно выражала плохо скрываемую досаду.
— Нет, государыня, он сказал ей, сколько могу припомнить, что вечером не следует есть оливки.
— А, а!.. Но если уж он давал ей советы, так должен был сказать, что с таким длинным носом смешно корчить из себя Роксолану.
Я смутилась от этих слов и не ответила ничего. Императрица встала с козетки, на которой сидела, и подошла к камину, вроде как погреть ноги, но на самом деле для того, чтобы раскрыть том романа «Герцогиня де Лавальер» госпожи Жанлис, который вышел за несколько недель перед тем и был в страшной моде.
— Вот книга! — сказала Жозефина, отбрасывая ее с досадой. — Она кружит головы всем молодым женщинам, худым и белокурым. Они все почитают себя фаворитками. Но это скоро кончится. Кстати, знаете ли вы, госпожа Жюно, что вас хотели поссорить со мной несколько лет назад, когда я ездила в Пломбьер? Но я могу отдать вам справедливость, бедняжке!
Я знала очень хорошо, как это понимать: императрица не могла не отдать мне справедливости, потому что я была совершенно невинна перед ней; но она не сделала этого, самые ничтожные сплетни служили основой для ее суждений. Только почтение зажимало мне уста, но бесполезность ответа угнетала меня больше всего. Что касается императрицы, ясно было, что она многое угадала, но знала немного и рассчитывала больше узнать от меня о вечере третьего дня.
— Как вам кажется г-жа ***?
— Она прелестна, государыня.
— Правда?
— Да, государыня, она мила и кажется мне прекрасной и очень модной женщиной.
Начиная свою дипломатическую карьеру, я выбрала самую дурную дорогу. Императрица, обычно кроткая и добрая, взглянула на меня с таким гневом, что это привело бы в волнение сердце менее твердое, чем мое. Но я решилась раз и навсегда быть независимою при дворе.
— Неужели вы не заметили, — сказала мне императрица после минутного молчания, — что Мюрат волочится за ней?
Я не хотела попасть в силки этих коварных вопросов; сверх того, будучи подругой г-жи ***, я могла свободно сказать, что не видала того, о чем меня спрашивали. Я так и сделала.
— Как?! — вскричала Жозефина. — Вы не видели этого тогда вечером, за ужином! Когда император отошел от вас обеих, Мюрат облокотился на спинку стула г-жи *** и говорил с нею по крайней мере четверть часа.
— Ваше величество позволит мне заметить, что при шуме, который устраивают пятьсот человек, перемещаясь вокруг меня, трудно было услышать, что говорилось подле; а я не хотела подслушивать, это не в моих привычках.
Я чувствовала себя оскорбленною. Принц Мюрат в самом деле подходил и, повиснув на спинке стула г-жи ***, рассказывал ей то же, что говорил всем молодым и хорошеньким женщинам. Он, конечно, желал бы сделать этот разговор посерьезнее, но видел невнимание и не думал сражаться с ним, потому что подозревал настоящую его причину.
Жизнь императрицы была отравлена теми донесениями, какие делали ей каждый день многие женщины, не только прислуга, но и почтенные дамы, которые сохраняли, по крайней мере, наружность порядочных женщин. Некоторые из них были настоящие ехидны. Я укажу на эти лица. Пусть свет отдаст должное тем, кто не прощает успеха, роется в вашей жизни, стараясь обнаружить какую-нибудь старую ошибку, а потом безжалостно преследует вас своим порицанием. Но у императрицы была потребность слушать этих женщин. У нее оставалось много праздных часов, и ложные или справедливые рассказы этих женщин обо всех, принадлежавших ко двору, заполняли дневник, который она составляла. Представляя его самому императору, она внушала ему самые нелепые представления о домашней жизни людей, окружавших его. Помню, что в 1807 году я обличила нарекание, взведенное на домашнюю жизнь Дюрока. По счастью, я знала его очень хорошо и на аудиенции, которой добилась у императора по возвращении его из Байонны, была счастлива открыть Бонапарту истинное положение дел.
