Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Расскажу одну историю.

Мы были в Лиссабоне. Жюно отправился в Аустерлицкий поход, Рейневаль оставался поверенным в делах во все время его отсутствия, а я готовилась возвратиться во Францию. Господин Араухо давал мне прощальный обед в своем прекрасном доме. Мы сидели за столом, и после длинных разговоров настало молчание, это случается иногда при перемене блюд. Нас было человек двадцать пять, и в том числе важные лица, почтенные головы в париках. Надобно упомянуть, что Рейневаль сочинял тогда оперу и большие обеды надоедали ему до смерти. Вдруг посреди глубокого молчания мы услышали сильный голос — руладу, перелив и начало арии. Это Рейневаль, который при всех других своих качествах был совершенно рассеян, забыл, что находится у министра на парадном обеде, а не во шлафроке и домашних туфлях перед своим фортепьяно, и вздумал петь и сочинять таким образом. Но его чрезвычайно любили, и, кроме того, несмотря на торжественность обстановки, тут были только близкие знакомые. После первой минуты изумления мы развеселились тем больше, что Араухо, сам записной меломан, был готов сделать то же самое на первом обеде у поверенного в делах Франции.

Мы надеялись отправиться не раньше, чем весною; но Жюно имел поручения в Испании, и это ускорило наш отъезд. Дела запутывались больше и больше, все заставляло думать о третьей коалиции. Влияние Англии при дворах лиссабонском и мадридском могло сделаться опасным в эти минуты волнения, предвещавшие бурю, и мы вынуждены были оставить Париж во время карнавала 1805 года, когда все светилось счастьем, везде раздавались праздничные песни и радостные восклицания. Но Жюно печалился не о балах и маскарадах — он боялся, что война начнется без него, и по всегдашней своей откровенности сказал это императору.

— Ваше величество всегда столь добры ко мне, что не захотите опечалить меня. Я еще и теперь чувствую рану, какую нанесло мне известие о Маренго. Государь, ваше величество никогда не бывали в битве без того, чтобы я не находился вблизи. Заклинаю вас обещать мне, что вы тотчас призовете меня, как только можно будет ожидать войны.

Император был тронут.

— Я обещаю тебе это, — сказал он Жюно, протянул ему руку и прибавил: — Даю тебе в том честное слово.

— О, так я поеду уверенный! Я буду ревностно служить вашему величеству, потому что не буду беспокоиться.

Забавно бывало слушать в дороге рассказы Лажара о радостях и дурачествах эпохи молодости Талейрана. Они поражали меня не только чрезвычайной занимательностью, особое очарование тут состояло в противопоставлении картин простодушия, где откровенность и невинная насмешка производили оттенки, более или менее сильные и приятные, настоящей и прошедшей жизни, которая обещала страшное будущее. В этих рассказах Талейран представлялся моему воображению молодым человеком, веселым, насмешливым, незлобивым, для которого большой радостью было съесть банку варенья за ночь. Это был добрый друг, откровенный и оживленный огнем юности, украшающим все вокруг; человек еще с иллюзиями, потому что Лажар любил его как брата и упрямо глядел сквозь розовые очки своей молодости, не пытаясь понять, что с годами ему пора переменить их и взять очки новые. Талейран, представленный им в таком виде, противоположен Талейрану, какого я знала.

Не Лажар виной тому, что я не сочла господина Талейрана добрым малым.

Однажды в Лиссабоне он разговаривал с графом Араухо и в первый раз пробудил во мне довольно странные мысли о нашем министре иностранных дел. Жюно думал, как я, и тоже восхищался Талейраном, племянница которого была мне другом, а дядя — одним из самых дорогих мне людей. Все это вместе, подкрепленное общим нашим чувством, которое так же сильно вспыхивает, как после улетает, внушило мне какую-то привязанность к нему. Но это чувство исчезло, когда я узнала, как он поступил со своим несчастным другом, хоть, может быть, и опасным для него своими дарованиями, и увидела черную неблагодарность его в отношении благодетеля, которого сначала он обожал, а потом погубил.

Талейран и Фуше — вот прежде английского правительства (потому что я четко различаю Сент-Джеймский кабинет и английский народ) истинные палачи Наполеона! Это отступление здесь на своем месте, потому что во время моего путешествия в Португалию я смогла постичь коварные замыслы одного человека. Это был некто Искьердо, агент Князя мира и поверенный господина Талейрана уже с этого времени. Он начинал нападать на Испанию, несмотря на беспрерывные уверения министра в своей невинности и невмешательстве во все, что делалось на Иберийском полуострове. Виденное и слышанное мной оставило во мне впечатления глубокие и памятные.

Жюно переписывался с императором напрямую. Еще в Париже он получил такой однозначный приказ. Император и доверял людям, управлявшим всею этой огромной машиной, новые колеса которой шли еще не совсем легко, однако выказывал и недоверчивость, поэтому желал для своей пользы иметь доверенных лиц. Хорош ли этот способ действий? Может быть, он был таков некоторое время, но колосс Империи, уже затрудненный в своих движениях чрезмерностью своих размеров, не мог не испытывать новых трудностей при этих умноженных препятствиях. Таково пагубное следствие сношений с предателями, которых заставили предать самих себя! Им не доверяют, зная, на что они способны, но недоверчивость оскорбляет их, потому что человек, даже предатель, никогда не сознается в своем проступке. Извиняя себя в новом предательстве, он защищается и порицает зло, нанесенное ему наказанием за первое преступление. Вот почему видим мы вокруг императора людей, с самого 1804 года возмущенных из-за своих прежних проступков и готовых к новым: для собственного спасения они уже тогда думали о гибели того, кого сами возвысили.

Эта непостижимая ненависть к императору людей, осыпанных его благодеяниями, началась с оскорбленного тщеславия, которое не хотело извинить его недоверчивость никакими объяснениями, как говорили они. Жюно вскоре понял это и объяснил мне.

Я отправилась из Байонны, где провела три дня, и наконец въехала в Испанию. Теперь картины переменятся: лица будут иногда те же, но на другой сцене, в других костюмах, окруженные другими декорациями. Мы увидим влияние Наполеона и на краю Европы; но тогда оно распространялось по всему свету. Он, может статься, более чем Карл V был в состоянии понять, что пиренейская монархия могла принадлежать ему, и искусно убедил в этом окружающих, преданных совсем иной системе, нежели нынешняя.

Достойно размышления, какими средствами император увлекал за собой людей, которые беспокоили его, несмотря на свою привязанность к нему. Он внушал им мысль об ужасающем положении дел, унижении и суевериях, губивших Испанию и Португалию. Могу удостоверить, что такими средствами увлек он, по крайней мере, Жюно к помыслам о господстве и власти над чужеземным народом. Это надобно особо подчеркнуть, потому что сильно ошибется тот, кто подумает, что с 1804 года Наполеон открыто говорил своим генералам, детям революции, о своих властолюбивых намерениях и покорении тех народов, которым хотел он вначале только покровительствовать.

Глава XI. Испания

Испания нынешняя и даже Испания 1807 года, когда французские войска проходили через нее к границам Португалии, не похожа на ту Испанию, которую увидела я, когда приехала в это древнее королевство в мае 1805 года.

Я хотела узнать страну, прежде чем буду проезжать ее, и везла для этого из Парижа множество книг, беспрестанно заглядывая в них с самого отъезда и до Ируна, первой испанской деревни. Жюно смеялся надо мной и спрашивал, неужели я в самом деле думаю, что книга, написанная сто лет назад, может быть верным руководством. Я думала почти как он, однако говорила, что все-таки узнаю что-нибудь. Книги не лгали о странных обычаях испанских гостиниц, где были только голые стены и никакой услужливости. В Байонне я узнала, что средства передвижения, которые использовали в 1680 году, когда французы привезли в Байонну прелестную и несчастную дочь Генриетты Английской, оставались таковы же и в 1805 году. Мы договорились с одним жителем Сен-Себастьяна, и он доставил для наших карет целую армию мулов, потому что ездить там можно было только налегке. Правда, можно было иметь пристяжных лошадей, и то для одной кареты, но это стоило безумно дорого.