Императрица Жозефина увидела наконец, что я не знаю ничего или ничего не хочу сказать. Было одиннадцать часов, а она еще не одевалась. Я вышла и прошлась с визитами по комнатам придворных дам в ожидании, пока соберутся завтракать в небольшой гостиной в конце левого павильона. Мне ужасно хотелось смеяться, когда я находила «Госпожу де Лавальер» решительно на всех ночных столиках. Я вошла к г-же ***: у нее тоже была эта книга. Это желание видеть в романе нынешний императорский двор с его прекрасной и реальной славой напомнило мне гнев императора, когда за несколько лет до того он прочитал дурной памфлет «Две недели Великого Александра», где его сравнивали с Людовиком XIV, особенно потому, что будто он давал много денег своим любовницам.
Глава X. Перед отъездом
Мы могли судить тогда об особенной любезности некоторых португальцев. Граф Араухо, португальский посол в Берлине, был отозван, чтобы занять в Лиссабоне важную должность министра иностранных дел. Он почти всю свою жизнь провел вне Португалии и потому-то, может быть, был так любезен. По-французски граф говорил с большой легкостью, итальянский и английский языки тоже были ему хорошо знакомы, и он отлично знал литературу всех этих трех стран. Я очень любила господина Араухо. Я сравнивала его с господином Лимой, португальским посланником в Париже, и видела в этом последнем хвастовство, глупую лживость, самоуверенность дурного тона, вечные рассказы о закулисных успехах его в обществе — это казалось мне почти несносно. Другие смеялись над его дурачествами, а я сердилась. Терпимость, с какою глядели на манеры господина Лимы, производила невыгодное действие в Португалии, куда он писал своим сестрам, величайшим лицемеркам и ханжам при лиссабонском дворе. Господин Араухо слушал своего коллегу не иначе как с улыбкой, но такой улыбкой, которая могла бы остановить рассказчика более деликатного, чем господин Лима. «Но что прикажете делать с людьми, у которых десять ушей, чтобы слушать зло, и нет ни одного для добра», — сказал мне однажды господин Араухо.
Графу Араухо было в это время лишь пятьдесят. Он не отличался красотой, но лицо его было живым, добрым и привлекательным. Обращение его выдавало человека благородного, привыкшего быть достойным представителем своего государства. Жизнь посла вообще придает человеку вид и обращение совершенно особенные. Когда он избран дурно, он всегда остается только изнанкой костюма, но когда имеются способности и привлекательность, человек бывает таков, как сказала я о графе Араухо: мил, приятен и благороден.
Он уехал из Парижа прежде нас несколькими неделями. Во время путешествия с ним случился эпизод в стиле Жиля Блаза: на него напали разбойники, ограбили его и оскорбили. Остановив карету, разбойники грубо вытащили его и спрашивали, где у него деньги. У Араухо имелся секретарь, бесчестный трус. Когда разбойники вытащили его вместе с хозяином из кареты, то бросили беднягу в ров, и он оставался там, носом в земле, в полумертвом от страха состоянии. Араухо, напротив, был так спокоен, как только можно быть в подобном положении, и думал только, как бы ему спасти часы, посланные госпожой Талейран герцогине Осуна, и другой тоже дорогой подарок — маркизе Аризе, матери герцога Бервика. Часы были из голубой эмали, с бриллиантовой стрелкой, а двенадцать часов означались двенадцатью большими бриллиантами. Другая драгоценность — это цепь из жемчуга и бриллиантов, оправленных знаменитым Фонсье; это произведение не имело бы цены в Мадриде, где все драгоценные камни оправлены очень дурно.
Часы граф тут же засунул в сапог, а цепь — в такое место, где разбойники нашли бы ее, только раздев его. Но они хотели только денег. Ограбили кареты свиты, разбили все ящики министра, но не нашли того, что искали, — им попался только мешок с деньгами, взятый в дорогу. Они схватились за ножи и начали угрожать графу, который припрятал, как я уже сказала, часы и цепь, и, возмущенный, гнал грабителей прочь, говоря что они мошенники и он отправит их на виселицу. Это было не совсем прилично в его положении; но надобно было, говорил он мне, внушить им уважение таким поведением.
— Вы рисковали жизнью, — сказала я, — и потому позвольте заметить, что вы вели себя глупо.
— О, нет, не думаю. Впрочем, — прибавил он, подумав немного, — все равно… Я не должен был унижаться перед этими преступниками, они могли брать, но я никак не должен был отдавать им.
Секретарь его был не так решителен, как он сам, в понятиях о личном достоинстве и, когда услышал, что граф наотрез отказывается отдавать им деньги и вещи, забыл все уважение и всякое приличие.
— Ваше превосходительство! Что вы это делаете?! — вскричал он. — Почтенные господа! Я скажу вам, где деньги. — Он приподнялся во рву, куда разбойники бросили его. — Послушайте: посмотрите вон там, слева под подушкой, там небольшой сверток. Возьмите все, но не убивайте нас… Там же и дорогие камни.
Во время этой речи зубы его стучали так, что, кажется, могли бы разбиться, и он был бледен как привидение.
— Что же вы сделали, ваше превосходительство! — восклицал он, когда они уже снова были в карете и он узнал, что хозяин его спас часы и цепь. Он так испугался опять, что был готов звать разбойников и возвратить им эти вещи, потому что они ведь рассчитывали на них, сказал он.
Мы взяли с собой господина Лажара. Талейран стал в это время оказывать ему покровительство, что было излишне, потому что одной дружбы нашей к господину Лажару было достаточно, и мы с Жюно и так хотели сделать для него все, что зависело от нас. Он приехал в Лиссабон как друг наш, без всякой должности, а ведь в этом Талейран мог бы помочь своему школьному товарищу и родственнику: надобно было победить ужасное предубеждение императора, и ему, министру иностранных дел, было бы нетрудно опровергнуть ложь Бурьена. Впрочем, Бог отдает должное каждому.
Жюно, добрый ко всем, кого знал он в менее счастливые времена своей жизни, взял с собой господина Легуа, честного и доброго малого, кажется, соученика своего во время обучения юриспруденции. С нами ехал еще некто Маньен, хирург какого-то расформированного полка, оставшийся без места.
Но человек самый замечательный во всех отношениях, который ехал с нами, это секретарь посольства, Рейневаль-младший. Он только что возвратился из Петербурга, где исправлял ту же должность при генерале Гедувиле, и его отправили в Лиссабон, не дав нисколько отдохнуть.
Истинное счастье изобразить портрет такого человека, как господин Рейневаль. Особенно теперь, когда я гляжу вокруг себя и встречаю только политических пройдох, паяцев и честолюбцев, но не вижу ни одного характера почтенного, никого, пробуждающего сочувствие; теперь я особенно счастлива, что могу указать на человека благородного и в частной, и в публичной жизни, прямодушного и умного; доброго отца семейства, доброго мужа, сына и друга. Все эти качества в Рейневале так ясны, так открыты, что недоброжелательство, всегда нападающее на добродетель, не осмеливается говорить при нем. Рейневаль, когда я знала его, еще не был ни отцом семейства, ни мужем, но он был добрый сын, добрый друг, добрый брат и добрый гражданин. Ничего коварного не было в его дипломатии, он был откровенен и благороден. Жюно говорил мне, что Рейневаль заставляет его любить дипломатию.
Трудно быть скромнее с такими высокими дарованиями. В нем добродушие ребенка сочеталось с глубокой опытностью. Это соединение кажется сначала необыкновенным, но потом внушает уважение. Я хорошо знала его сестру и зятя. Последний был одним из лучших актеров наших в театре Мальмезона. Госпожа Дидло, сестра Рейневаля, была прелестная женщина, пока ужасная нервная болезнь не исказила ее черт.
Рейневаль обладает высоким музыкальным дарованием; а оно чрезвычайно полезно на дипломатическом поприще; я могла бы сказать, на всех поприщах, но на этом особенно. Это дарование открывает гостиную, которую не открыли бы для иностранца, приходящего только со своим дипломатическим статусом. Я часто испытывала это средство, и оно всегда помогало мне. Рейневаль играет на всех инструментах, поет все партии. Он читает с листа и сочиняет с такой же легкостью.
