Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Мое место было в отделении между хорами, оставленном для жен великих офицеров, но, не желая оставить госпожу Мармон, я поднялась с нею в отделение между главным алтарем и верхним этажом. Тут была ужасная теснота, и все назначенные и оставленные места уже захватила толпа. Нас сжали, и я, видя госпожу Мармон с одною из ее знакомых, отошла в отделение великих офицеров, где могла по крайней мере дышать и где наблюдала церемонию с таким удобством, как будто она происходила в моей комнате.

Чья душа (потому что я обращаюсь именно к душе), чья душа может забыть этот день? Я видела собор Парижской Богоматери во время празднеств торжественных и великолепных, но никогда он даже отдаленно не напоминал мне зрелища, виденного во время коронования Наполеона. Эти угловатые готические своды со светлыми окнами, это божественное пение, призывавшее благословение Всевышнего на предстоящую церемонию в ожидании наместника апостолов, трон которого был поставлен подле алтаря; эти древние, с великолепной драпировкой стены, и подле них все сословия государства, депутаты всех городов. Словом, вся Франция, которая в лице всех своих представителей воссылала обеты к небу, дабы благословило оно избранного ею. Тысячи колышущихся перьев на шляпах сенаторов, государственных советников и трибунов; богатый и вместе простой наряд высших судей; сверкающие золотом мундиры; и, наконец, духовенство во всем своем великолепии, а на переходах к верхнему этажу трапезной и на хоры — молодые женщины, прекрасные, блистающие драгоценными камнями и одетые с тем вкусом, которым обладают только француженки, — все это составляло картину, восхитительную для глаз и красноречивую для воображения.

Папа приехал первым. Когда он вошел в базилику, духовенство возгласило Tu es Petrus [151]. Эта песнь, торжественная и религиозная, глубоко впечатлила присутствующих. Я уже описывала наружность папы. Если бы при таком важном событии надобно было представить себе лицо, важное и почтенное, то никого нельзя было вообразить лучше Пия XII. Он приближался из глубины церкви с видом величественным и смиренным. Мы видели, что это наш владыка, но в сердце своем он признает себя покорным рабом Пригвожденного к Кресту. Я находилась в таком месте, что видела его прямо против себя; следовательно, во время этой продолжительной церемонии могла рассмотреть его свободно.

Наконец пушечные выстрелы известили об отъезде кортежа. С утра погода была ужасная, холодная, дождливая, и все заставляло опасаться, что переезд будет неприятен. Но, как будто по особому покровительству Бога, небо вдруг стало ясней, и толпа по дороге из Тюильри в собор могла наслаждаться зрелищем кортежа, не боясь декабрьского дождя. На этом-то переезде Наполеон мог слышать слова любви и горячей привязанности. На этом переезде он был истинно признан императором. Это и был венец на главе его; венчание в церкви могло только довершить начатое здесь.

Трон императора находился против главного алтаря и заслонял большой и средний порталы. Туда-то взошел он сначала, а Жозефина заняла место подле него, между владетельными государями Европы.

Не могу выразить, что почувствовала я, когда император сошел со своего трона и приблизился к алтарю, где папа ожидал его для коронования. Надобно перенестись со мной к прошедшим дням, к той, можно сказать, семейной жизни, которую в продолжение многих лет Наполеон проводил почти вместе с моим семейством. Впрочем, в этом душевном движении не было ничего для него оскорбительного: я думала о своей матери.

Церемония коронования описана во многих сочинениях, и мне не для чего описывать ее. Однако скажу, что я заметила в императоре и что поразило меня в этот день, единственный в истории.

Наполеон казался очень спокойным. Я внимательно рассматривала его, стараясь угадать, сильнее ли бьется сердце его под императорским далматиком, нежели под мундиром гвардейского полковника; но не заметила ничего, хотя была от него в десяти шагах. Продолжительность церемонии, казалось, наскучила ему, и я видела, что он много раз удерживал зевоту. Но он делал все, что ему предписывали, и все очень тщательно. Когда папа совершил тройное помазание — на голове и обеих руках, — я заметила по направлению его взгляда, что он все больше думал, как бы вытереться; зная выражение его глаз, могу сказать, что я в этом уверена. А между тем в это самое время папа возглашал достопамятную молитву: «Боже всемогущий и вечный! Ты утвердил Азаила царем Сирии, Иегу — царем Израиля, возвестивши им волю свою устами Пророка Илии. Ты миропомазал главы Саула и Давида руками Пророка Самуила. Излей моими руками сокровища Твоей благости и Твоего благословения на слугу Твоего Наполеона, которого я, недостойный, посвящаю именем Твоим в достоинство императора».

Император выслушал эту молитву с благоговением. Но когда папа хотел взять с алтаря корону, называемую короною Карла Великого, Наполеон взял ее сам и собственной рукой надел ее себе на голову. В это мгновение он был истинно прекрасен. В его лице, всегда выразительном, явился огонь, возникла какая-то особенная игра мускулов. Он снял лавровый золотой венок, бывший на голове его при входе в церковь (этот венок изображен на прекрасной картине Жерара). Корона, без всяких разрезов, меньше шла к его лицу как украшение; но выражение лица, вызванное прикосновением ее, придало ему красоту истинную.

В эту самую минуту произошел один из тех случаев, которые проходят незаметно, если не имеют за собою никаких последствий, но суеверие собирает их всегда с жадностью. Древние своды собора уже целый месяц сотрясались от ударов при обивке их тканями и строительстве, необходимом для украшения церкви. Мелкие камешки сыпались со сводов в трапезной и на хорах. В описываемую мною минуту, когда Наполеон возложил корону на свою голову, один из таких камешков, величиною с орех, упал прямо на плечо императора, скользнул по ткани далматика и прокатился по ступеням алтаря к трону папы. (Там поднял его какой-то итальянский священник и, вероятно, сохранил, если заметил, что он коснулся головы помазанника.) Меня поразил этот случай: в такой час все кажется предсказанием для наблюдающих, но я не сообщила о нем никому. Не знаю, видели ли стоявшие подле меня, как упал этот камешек, я не обсуждала этого приключения с теми, кто стоял рядом, и Жюно, которому я рассказала о нем вечером, похвалил меня за это (сам он не видел ничего, хотя стоял подле императора). Ни одно движение Наполеона не показало Жюно, что император почувствовал падение камешка. Трудно, однако, предположить, чтобы он не заметил его, потому что, как ни был мал он, необычайная высота здания во много раз усилила его тяжесть, а потому, повторяю, император не мог не почувствовать его.

Но мгновением, соединившим, может быть, еще больше взгляды всех, стало мгновение, когда император на ступеньках алтаря возложил корону на голову Жозефины и торжественно короновал ее императрицею французов. Какое мгновение! Какая награда! Какое доказательство любви человека, который любил ее тогда с полной силой чувства! Она должна была бы довольствоваться этой любовью, доказанной так сильно.

Картина Давида и многие рисунки, сделанные на месте, премило изображают Жозефину на коленях перед Наполеоном, коронующим ее. Тут же видны папа, священники и даже лица, которые, как мы знаем, находились за четыреста лье от того места, где их изображают.

Когда настало время явиться действующим лицом в великой драме, императрица сошла с трона и приблизилась к алтарю, где ожидал ее император. За нею шли придворные дамы и вся почетная свита ее; шлейф мантии несли принцесса Каролина (госпожа Мюрат), принцесса Жюли (супруга Жозефа Бонапарта), принцесса Элиза и супруга Луи Бонапарта. В императрице особенно пленяла не только тонкая ее талия, но и поступь ее, причем она очень изящно и благородно держала и поворачивала свою головку. Я имела честь быть представленной многим настоящим принцессам, как говорили в Сен-Жерменском предместье, и должна сказать, что никогда ни одна из них не внушала мне большего уважения, чем Жозефина. В ней были величие и прелесть, и потому, надев мантию, она уже не казалась светской женщиной, нерешительной в своих желаниях; она была хороша во всем для роли императрицы, хотя никогда не училась играть ее.