Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Уже два дня прошло после выезда нашего из Трухильо, и мы приближались к Мериде, когда утром я проспала и не вышла из кареты даже в то время, как старший запрягал мулов (я ночевала в карете всякий раз, когда придорожная гостиница казалась мне слишком дурной, а это случалось обыкновенно раз в три дня). Я находила, что гораздо удобнее оставаться в своем дормезе на хорошей, теплой, опрятной постели, нежели идти в эти ужасные комнаты испанских постоялых дворов, убогость которых не идет ни в какое сравнение с самыми бедными чердаками и трактирами на больших дорогах, предназначенными для невзыскательных извозчиков во Франции. Кроме того, мне казалось очень приятным лежать до самого завтрака и катиться среди душистых кустарников Эстремадуры, дремля или читая. Когда путешествие продолжается тридцать дней, есть время насмотреться, как мелькает земля под колесами кареты.

Мы должны были завтракать в придорожной гостинице. Я почти оделась, чтобы выйти из кареты, когда она остановилась. Вдруг Жюно подошел к дверцам кареты и сказал мне:

— Лора! Готова ли ты? Выходи скорее.

— Сейчас, но отчего такая поспешность? Видно, утренняя прогулка придала тебе аппетита.

— Спешу совсем не я, а друг детства, который приехал к тебе завтракать из Балтимора. Для этого надобно поспешить.

Я подумала, что он шутит, и нисколько не обратила внимания на его слова. Я не поспешила ни одной секундой и, лишь завязав последний шнурок и приколов последнюю булавку, подняла штору, только теперь увидев, кто ожидал меня. Я вскрикнула от удивления и от удовольствия. Передо мной стоял Жером Бонапарт.

Приключения его были длительны и любопытны. Все знают, что он женился в Америке на дочери балтиморского банкира, девице Паттерсон. Она была прекрасна и богата. Но не все знают, что Жером был гораздо меньше виноват, чем думали и говорили в свете. Император, еще будучи консулом, не имел никакой власти над своим семейством, это старший брат Жозеф с матерью имели право дать согласие или отказать в нем. Известно, что мать Жерома позволила ему жениться на девице Паттерсон и Жозеф также изъявил свое согласие. Гнев императора, когда он узнал о женитьбе своего младшего брата, не имел границ, и в то время, о котором я говорю, выразился в наказании совсем не братском. В Голландии, Испании и Португалии было приказано не впускать жену Жерома Бонапарта, а точнее ту, кто станет называться ею. Несчастная молодая женщина на восьмом месяце беременности пыталась выйти на берег в Голландии, Бельгии, Италии, Испании и, наконец, Португалии; но Серрюрье, бывший тогда нашим генеральным консулом в Лиссабоне, также отказал ей. Жером, в отчаянии от этой строгости, отправил свою жену в Англию и, не находя для самого себя никакого препятствия к высадке, решился ехать к своему брату в надежде, что, увидев и услышав его, император смягчится.

Не могу описать, как я обрадовалась, увидев Жерома. Он всегда был добрый малый, как в свете называют тех, кто не делает зла, даже если не делает добра. Голова его, может статься, была легкомысленна, но это не относилось ко мне, я имела в моей матери пример снисходительной дружбы в отношении Жерома, которой не изменила даже после то, как он обошелся со мной весьма не дружески. Повторяю, я была совершенно счастлива встретить его среди цветущих пустынь Эстремадуры, особенно воображая, как он несчастлив сердечно. Я была тогда очень молода и поддавалась мыслям самым романтическим, не правда ли?

Жюно был также доволен, хотя мало знал Жерома, встречаясь с ним меньше всех других из этого семейства. Когда Жюно стал своим человеком в семействе Бонапарт в Марселе и Тулоне, он видел Жерома еще ребенком; после, во времена консульства, Жюно возвратился из Египта и английского плена только в 1800 году. Жером отправился тогда к своим морским караванам, тотчас по возвращении из Маренго. Таким образом, для Жюно он был лишь молодым человеком, которого он видел ребенком. Это давало повод к самому дружескому обхождению, хотя он не знал в точности его характера.

Мы предложили Жерому завтракать вместе с нами; он согласился. Меня изумила удивительная перемена в его обращении. Он сделался тих, почти серьезен. Выражение лица его, обыкновенно веселое, приняло характер мечтательной задумчивости, и я почти не узнавала прежнего Жерома. Он интересно рассказывал нам о Соединенных Штатах, о тамошних обычаях, нравах, поверьях. За час, проведенный за столом, я получила о нем самое выгодное мнение. Правда, с ним был провожатый, вид и обращение которого показывали человека отличных достоинств, я говорю о господине Александре Ле Камю. После, став королем Вестфалии, Жером наименовал его графом Фюрстенштайном. Он был чрезвычайно почтителен в обращении, но говорил без обиняков и заставил меня думать о себе выгодно. Зависть придворных могла судить о нем иначе в Касселе, но, соблюдая справедливость, я должна высказывать свои впечатления и прибавить, что сужу о графе Фюрстенштайне не по единственной встрече с ним в испанской гостинице.

Мы прогуливались с Жеромом в саду гостиницы. Жюно, беседуя с ним как старинный знакомый, почти с отеческою наставительностью убеждал его не противиться императору. Но Жером отвечал ему благородно и твердо, что это дело основано на его чести, и он, имея позволение матери и старшего брата, не думает, что мог избрать другую дорогу, кроме той, которой решился следовать.

— Брат поймет меня, — прибавил Жером. — Он добр, справедлив. Положим, я совершил проступок, женившись на мадемуазель Паттерсон без его согласия; но разве теперь надо наказывать за это? И на кого падет наказание? На мою бедную, невинную жену. Нет, нет, брат не захочет оскорбить одно из самых почетных семейств Соединенных Штатов… и в то же время поразить смертельным ударом существо доброе и прекрасное.

Он вынул из бокового кармана миниатюру в золотом медальоне и показал ее нам, это был портрет жены его. Я увидела очаровательное лицо, и в нем особенно поразило меня и Жюно сходство с принцессою Боргезе. Я сказала это Жерому; он отвечал, что не одна я сделала такое замечание; что он сам находит тут сходство, и многие французы, бывшие в Балтиморе, заметили то же, что и я. Мне показалось даже, что в выражении лица жены Жерома больше огня и одушевления, нежели в принцессе Боргезе. Я сказала это потихоньку Жюно, но он не согласился. Ему еще памятны были прежние впечатления.

— Судите сами, — сказал Жером, закрыв прелестный портрет, — могу ли я оставить существо, которое соединяет в себе все качества женщины, достойной любви. Я желал бы, чтобы брат согласился увидеть ее, послушать хоть минуту. Я уверен, что она так же пленила бы его, как Кристина, которую он сначала отвергал и наконец полюбил не меньше других невесток. Что касается меня, я решил не уступать. Я чувствую свою правоту и не сделаю ни шага, в котором после мог бы раскаиваться.

Слушая его, Жюно молчал. Сначала он уговаривал Жерома уступить воле императора; но, рассмотрев положение молодой четы, он нашел его чрезвычайно трогательным и спрашивал себя, как после говорил мне сам, не грешно ли подбивать молодого человека на такое дело, которое, по сути, достойно порицания. Он гулял с Жеромом в небольшом саду гостиницы и отвечал на все односложно. Когда мы оказались в нашем экипаже, он признался мне, что последняя часть разговора была для него очень тягостна.

Часа через полтора мы расстались: Жером продолжал свой путь во Францию, а мы отправились в сторону Лиссабона.

Это свидание растревожило меня. Жером напомнил мне мою мать, которая любила его нежно. Такие воспоминания всегда волнуют. Когда мы остались с Жюно одни, он увидел, что меня опечалила эта встреча. Я представляла себе, как огорчилась бы мать моя, увидев, что этот молодой человек, которого любила она с нежностью матери, возвращается в семейство, где все сделались королями, принцами, все покрыты пурпуром. А он один среди них изгнанник, пария! И это за то, что хотел сохранить данное слово. Но после первой минуты этого неизбежного впечатления я начала вернее размышлять о людях… Особенно думала я о характере того, кто занимал меня. Как далек был он в этом от Люсьена! Люсьен — человек особенный, даже в семействе Бонапарт. У него голова и сердце, ум и душа, все это железное и огненное, и между тем все исполнено доброты, все способно к чувствам самым нежным, какие только может иметь человек. Сравнивая братьев, я говорила себе, что Люсьен никогда не уступил бы обольщениям; но за Жерома я не могла отвечать. И когда Жюно спросил меня, отчего я улыбаюсь, я сказала: