Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Я слышала от приближенных ее, до какой степени она была несчастлива. Князь мира, возможно, потому, что в самом деле был оскорблен принцем Астурийским или принцессой, обходился с ними так, что, конечно, наследник престола не мог переносить этого, не испытывая жажды мщения глубоко в душе. Справедливо говорят, что царственные особы — такие же люди, как и другие; но, допуская это, надобно допустить и другое, что если они такие же люди, как мы, то они тоже должны иметь страсти и мщение может зарождаться в сердце их, как и в сердце последнего человека в государстве. И потому-то величие царственного характера состоит в забвении и презрении обид, которые очень часто не имеют другого побуждения, кроме неудовольствия из-за то, что не получили места, какое хотелось. Я видала много таких патриотов! Но принц Астурийский не добивался никакого места, хоть я и знаю, что было время, когда он, сжимая руки, просил у императора себе жену [157].

В 1805 году он требовал только справедливости; он хотел, чтобы наследник престола был уважаем, чтобы жена его была счастлива или, по крайней мере, спокойна в домашней жизни и чтобы их не оскорблял дон Мануэль Годой. Повторяю, он хотел только справедливости. Он любил принцессу истинною, полною любовью, какую чувствуют в двадцать лет. Она также любила его истинно и горячо. Я знала, что любовь этих несчастных молодых людей была единственной радостью в жизни их, исполненной непрерывных неприятностей.

Таким образом, зная домашнюю их жизнь, я с еще большим волнением вошла в их комнату. Эти чувства усилил во мне Жюно, сказав, что, вероятно, принцу Астурийскому велели принять нас. Я ужасно боялась, входя в комнату, где стояла она, опираясь на стол перед канапе. Принц находился в ближней комнате. Он тотчас вышел и, так же как супруга его, оперся на тот же стол. Вообще я замечала всякий раз, что, будучи рядом с принцессой, принц следовал за нею глазами и ждал, что она велит делать ему.

Принцесса была не очень высока, но приятной внешности, казалась величественной и хорошо держала голову. У нее были голубые глаза; белокурые волосы обличали северное происхождение. Рот и особенно губы у нее были австрийские; нос Бурбонов, но только орлиный, а не сосед подбородку, как у ее свекра. Она отличалась чрезвычайной свежестью, эта свежесть или, лучше сказать, этот избыток здоровья не совсем приятно выражался в необыкновенной полноте ее груди. Ее руки и ноги были не слишком изящны, но вообще она была хороша и похожа на принцессу [158]. Вид ее был величествен и при первой встрече строг; но, когда взгляд приходил в согласие с улыбкой, все лицо освещалось каким-то тихим светом. Она обошлась со мною очень хорошо, я навсегда сохраню воспоминание об этом, равно как и о доказательствах благосклонности ее ко мне. Я буду говорить о ней, описывая проезд свой через Мадрид при возвращении во Францию вскоре после Аустерлицкой битвы. Прошел лишь год, и принцесса, столь очаровательная, цветущая, была уже едва жива, беспрерывно призывая смерть избавить ее от нестерпимых мучений. Одно воспоминание о ее стенаниях приводит меня в ужас.

В первый раз я увидела принцессу в простом белом платье из английской вышитой кисеи, которую делали тогда так хорошо. Только фиолетовая с белым лента Марии Луизы выделялась в ее наряде. Прекрасные белокурые волосы были просто, но тщательно зачесаны. Гребень, который придерживал их, был осыпан крупным жемчугом и бриллиантами. Эта богатая простота тем больше поразила меня, что в верхнем этаже я видела безвкусную пышность наряда на пожилой женщине. А здесь — молодая, цветущая принцесса, белокурая, с лазурными глазами и улыбкой, тихой и печальной. Я полюбила ее с этой самой минуты и навсегда. У нее был дар завоевывать сердца при первой встрече, дар, который я видела еще только в Наполеоне: это было то же лицо — сначала важное, потом привлекательное и, наконец, волшебное. Принцесса не отличалась красотою, и многие утверждают даже, что она была безобразна. Может быть, но мне она показалась прекрасной и пленительной.

Глава XIII. Отъезд в Португалию

Минута нашего отъезда в Лиссабон приближалась, а мы должны были сделать еще многое, что было чрезвычайно важно для Жюно. Я между тем осматривала Мадрид, все красоты его, и, конечно, надо сказать, что этот город — один из самых удивительных в Европе, прелестный город, где гораздо больше редкостей всякого рода, нежели во многих северных столицах, похвала которым, по пословице, должна умолкнуть перед столицей Кастилии.

Мы отправились из Мадрида в Лиссабон в конце марта 1805 года, удостоверившись в том, что Испания — еще верная наша союзница. Собственно ли польза или, в самом деле, искреннее желание были причиной, но Испания в то время давала нам залог крепкого и окончательного союза. В западных и южных гаванях ее стояли корабли, готовые отплыть под нашим флагом. «Санта-Тринидад», стотридцатипушечный корабль, ожидал наших приказаний, как говорили, в Кадикской гавани. Вскоре я буду говорить о печальном следствии этих приготовлений.

Испанский король приказал, чтобы нас везде принимали с такими почестями, какие должно отдавать французскому послу. Это стоило признательности, потому что Испания, хотя и преданная Франции, отличалась каким-то повышенным чувством достоинства и даже горделивостью, которые заставляли ее почитать неприличной всякую предупредительность, переходящую за границы той, что обыкновенно оказывали иностранной державе в лице ее представителей.

Курьер министерства иностранных дел, который догнал нас в Эстремадуре, привез известие, что император с величайшей пышностью явился в Сенат 18 марта и официально объявил, что принимает корону Италии, согласно желанию Цизальпинской Республики. Речь Наполеона при этом случае нехороша тем, что неискренна. Такой великий человек, как он, никогда не должен был искать предлога для возвеличивания своего отечества. Для чего говорить: «Мы будем всегда умеренны и ничего не прибавим к той короне, которую носим»? Император был уже довольно силен, он мог объявить о планах своих завоеваний, истинной целью которых было падение Англии. Это была единственная цель всех наносимых им ударов. Генералы его думали о том же, и это справедливо. Англия — наша соперница, с которою мы не могли остаться в безопасности и на год: Амьенский договор служил тому доказательством, потому что смешно теперь говорить, будто император был виноват в этом случае. Англия сделала все, за что ее будет порицать потомство.

Тот же курьер, который привез нам известие о принятии итальянской короны, уведомил и о скором отъезде императора в Милан. Наполеон ехал, чтобы стать королем Ломбардии и возложить на себя новую диадему. Эта корона была золотая, а не железная, и ее с благоговением хранили в Монце. Она составляла часть древностей, похищенных из императорской библиотеки. Корона и другие предметы отыскались в Голландии, когда прежний директор Гойе исправлял там должность генерального консула в Амстердаме. Мы были бы обязаны ему признательностью, если бы он, по своей привычке, не упоминал об этом открытии среди множества ругательств в адрес императора. Можно представить себе, что наговорила злость его, когда речь шла о короне, бывшей на голове Наполеона. Из всего написанного против императора ничто не возмущало меня так, как два скучных тома Гойе. Это ненависть самая неловкая, нападающая на все без малейшей уступки. Император становится у Гойе чуть ли не дураком. Хочется откинуть от себя эту книгу за то, что она скучна и противна, как мухи, которые докучают вам без всякой пользы.

Когда мы въехали в Эстремадуру, страна совершенно изменилась, она стала дикой и живописной. Я часто находила удовольствие в том, чтобы поутру идти вперед, между тем как в мой экипаж запрягали семерых мулов. Погонщики только называли по именам своих животных, и они становились в том порядке, в каком были накануне. При одном восклицании старшего погонщика: «Eh!.. Eh! Carbonera! Eh! Peregrina!» — мул, весь остриженный, кроме хвоста, отчего он ужасен видом, становился подле первого, а первый сам шел по команде своего хозяина. Дрессировка этих животных немилосердна: их секут до крови в буквальном смысле, пока они не отвечают на то имя, какое вздумалось избрать их хозяину. После этого я не удивляюсь их послушности.