«Пожалуйста, не забудьте скинуть их, — сказала мне герцогиня Осуна, — иначе это произведет неприятное впечатление».
Я только посмеялась над советом и, одевшись, даже не вспомнила о нем и надела прекрасную пару белых перчаток. Но каково было мое удивление, когда у дверей комнаты, в которой король и королева должны были принять меня, камарера-майор (старшая статс-дама) остановилась, взяла меня за руки и сделала мне знак, чтобы я сняла перчатки. Она не говорила по-французски, а я не понимала ни одного испанского слова, и потому разговор наш был не шумен, но оживлен нашими движениями. Помню, я еще спрашивала себя, для чего мне, француженке, то есть иностранке без всякого титула при испанском дворе, подвергаться этому глупому и нелепому обычаю? Может быть, я легче согласилась бы, не будь так упряма. Но камарера-майор никак не могла уговорить меня, и я, отдергивая свои руки в перчатках, только повторяла ей:
— Nada, nada, senora.
Наконец, видя, что я противлюсь не на шутку, она улыбнулась, взяла меня за руку довольно сильно и начала стягивать с меня перчатки своими темными, худыми пальцами. Я подумала, что смешно мне сражаться с этой старухой, и снисходительно позволила снять с себя перчатки. Она осторожно свернула их и отложила, а потом, взглянув на мои руки, воскликнула:
— Jesus! Jesus! Muy bonitas!.. Оh!..
Она, верно, хотела утешить меня за то, что я вхожу на аудиенцию в длинном платье, в бриллиантах и с голыми руками. Нет ничего необыкновенного, когда все входят так; но, признаюсь, сначала я не могла перенести мысли представиться в таком виде владетельным особам.
Камарера-майор пошла доложить, и меня тотчас ввели.
Король и королева стояли так близко к дверям, что мне трудно было сделать три свои поклона. Королева подошла ко мне и встретила с необыкновенной приятностью. Она сначала говорила о моем путешествии, с участием, разумеется, неискренним, потому что я ее мало интересовала, но она делала вид, и это уже значит много со стороны монарха.
Королева постарела, но показалась мне прекрасной. Она уже начинала полнеть, второй подбородок значительно ее старил. Но волосы ее были убраны по-гречески, в них — или, лучше сказать, в ее шиньон — были вплетены жемчуг и бриллианты. Шея и плечи ее были очень открыты. Желтое платье из тафты было сплошь покрыто английским кружевом удивительной красоты. Голые руки украшены браслетами из дорогого жемчуга, с замочком из большого рубина, прекрасней которого я не видывала. Я не могла не вспомнить о своих перчатках, увидев руки королевы. Быстрый взгляд ее тотчас угадал причину незаметной улыбки, которой я не могла удержать.
— Вы удивились, госпожа посланница, что вас не допустили остаться в перчатках? Таков обычай, и вам нечего на него жаловаться, потому что ваши руки очень хороши.
Лицо и вид Карла IV были чрезвычайно оригинальны: высокий рост, волосы редкие и седые, нос чрезвычайно длинный, не украшавший лица, от природы невыразительного, в котором, однако, видны были доброта и желание быть приятным. Когда я увидела короля в первый раз, наряд его не отличался богатством: он был в синем полуфраке, довольно поношенном, с желтыми металлическими пуговицами, в штанах из мягкой кожи и в голубых чулках, натянутых до колен, как носили наши прадеды. После я узнала, что это его охотничий наряд. Он любил удовольствие или, лучше сказать, утомление от охоты и, так же как отец его, охотился каждый день, невзирая на погоду.
«Дождь не изломает костей», — приговаривал он.
Поговорив о моем путешествии и о моей дочери, королева выбрала странный предмет для разговора, начав расспрашивать меня об императрице Жозефине. Ей удалось сказать немного, потому что я отделывалась общими фразами, но мне легко было заметить, что мнение, которое выражала она, принадлежало не ей.
— Как одевается она? — спросила меня королева.
— Чрезвычайно щегольски, со вкусом, — отвечала я. — Она законодательница мод, и не потому, что она наша государыня, но потому, что изящный вкус ее показывает нам, что красиво и хорошо.
— А носит ли она розовый цвет?
Я отвечала, что не носит, и это было справедливо в то время. Странно, что императрица часто потом носила розовое, но не помню, чтобы я видела на ней розовые наряды во время Консульства и в первые годы Империи.
— А носит ли она цветы? — спросила королева.
Я отвечала утвердительно, но должна была перечислить, какие именно, и поневоле описала ей многие наряды императрицы, бывшие на ней во время празднеств и церемоний коронации.
Потом королева спросила:
— Вы видели мою дочь, королеву Этрурскую? Не правда ли, она мила и похожа на меня?
Я не знала, что отвечать, так как и представить себе не могла кого-нибудь безобразнее королевы Этрурской. Я побоялась, не ловушка ли это, потом подумала, что материнская любовь могла ослеплять до такой степени. Поэтому сначала я была в замешательстве, но здравый рассудок тотчас показал мне, что королева спрашивает от чистого сердца. Я отвечала, что королева Этрурская в самом деле имеет с нею чрезвычайное сходство.
— О, это еще ничего, — сказала она, — вы увидите мою Карлотту в Лиссабоне: она удивительно походит и на своего отца, и на меня. Заметьте, она точная копия отца в верхней части лица и меня — в нижней.
Смешно сказать, но это было справедливо, хотя королева Португалии была безобразна, а мать — красива. В 1804 и 1805 годах, когда я видела ее, Карлотта была очень дурна: у нее не было зубов, а те, что вставил ей дантист, никого не могли ввести в заблуждение.
Король кивками одобрял все слова своей Луизы, глядел на меня и улыбался с довольным видом. Я мало видела таких добрых лиц. Вдруг, видно заскучав из-за того, что его оставляют безмолвным, он спросил у меня, каковы показались мне дороги в его государстве и не удивили ли меня мулы, которые, верно, были для меня новостью.
Я не могла не засмеяться, потому что, правду сказать, я была смешливая молодая женщина, и отвечала, что лучших мулов доставляет ему одна из французских областей, именно Пуату. Никогда не забуду, какое удивление появилось на этом добром, почтенном лице. Он поглядел на меня с таким изумлением, будто я сказала, что Перу находится в Мадриде.
— Знала ли ты это, Луиза? — спросил он у королевы.
Королева отвечала ему знаком, что да.
Я не упомянула еще об одной особенности моего посещения Аранхуэса, а она достойна упоминания. Комната была не очень велика, и я могла легко видеть, что в ней происходит. Я увидела на другом конце комнаты человека. В этом еще нет ничего особенного, если бы его вид и положение были таковы, какими должны быть в покоях короля и королевы Испании. Но зрелище было странным и необыкновенным.
Этот человек казался лет тридцати пяти. Прекрасная наружность его, прекрасная в том смысле, что он был красивый здоровый мужчина, отличалась беззаботностью в движениях и не показывала ни малейшего благородства: а это редкость в Испании, где рыцарская наружность могла измениться, но не представляет из себя, по крайней мере, ничего пошлого. Человек, которого я видела, был обвешан множеством орденов. На нем сверкали главный испанский орден Золотого Руна, орден Святого Януария, большой крест Карла III и Святого Фердинанда, Мальтийский орден, орден Иисуса Христа. Я могла догадаться, что это человек значительный, и в самом деле не ошиблась — это и был Князь мира.
Но мне показалось странным не то, что я увидела его в комнате королевы, где проводил он целые дни; меня удивила его поза. Опершись на небольшой столик в конце комнаты, он почти лежал на нем, играя кистью драпировки, которая была у него в руке. Не могу сказать, какое впечатление произвел он на меня, представ в таком неприличном виде. Никогда не могла я объяснить себе, почему не был он осторожен в своем поведении при иностранке? Или, может быть, именно при мысли, что я иностранка, он позволял себе показаться мне таким домашним человеком в королевском семействе? Я предполагала это тогда, думаю так же и теперь. А может быть, привычка была в нем так сильна, что уже не казалась ему ни смешною, ни необычною.
