Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Недостаток, в котором можно упрекать их, хоть он и мог быть их достоинством, — недостаток, скучный для иностранцев, потому что оскорбляет и раздражает их, — это их беспримерная народная гордость. Немногие испанцы не почитают своего народа первым во вселенной и не говорят вам этого со всею приличной вежливостью. Они живут, еще вспоминая о завоевании Нового Света и о том времени, когда Карл V мечтал о мирной монархии. Впрочем, в этом они таковы же, как мы в настоящее время. Мы все еще погружены в эпоху революции и Империи, думая о наших победах и блестящей славе, и в эпоху Людовика XIV — в отношении своем к вежливости и учтивости, а между тем мы далеки от того и другого не только в действительности, но и потому что идем обратным ходом.

Глава XII. Князь мира

Двор находился в Аранхуэсе, когда мы приехали в Мадрид. Жюно хотел немедленно переговорить с Князем мира и увиделся с ним на другой же день после своего приезда. Князь знал, что он сообщит ему много важного, и хотя аустерлицкие громы еще не огласились в Европе, однако Испания оставалась самой верной союзницей Франции; разумеется, столько же по расчету, сколько по дружбе. Нужно сказать, что такое побуждение к верности могущественнее всех других — и у народа, и у частного человека, оно не бывает обманчиво.

Князь, желая понравиться императору, продемонстрировал столько любезности при свидании с Жюно, что тот возвратился очарованный им.

— Бертье говорил вздор, когда злословил об этом человеке! — сказал он. — Он описывал его наглецом и говорил, что все знатные жалуются на это; а я увидел в нем только придворного, какими представляю себе придворных Филиппа V. Например, он не любит принца и принцессу Астурийских и предупредил меня, что они примут нас очень дурно. Он сказал мне, что принц — первый враг Франции. «Его возбуждает против нас жена, — прибавил он, — дочь короля Неаполитанского, и единственно за то, что Франция — союзница Испании. Ах, господин посол! — сказал он мне. — Испания будет несчастна, когда он сделается королем! Этот двойной союз с Неаполитанским домом свяжет нас и с Австрией, где теперь властвует третья дочь короля Неаполитанского. Все эти женщины — враги Франции. Новая слава ее оскорбляет их, и союз этот составлен и управляется самой королевой Неаполитанской. Наша всемилостивейшая государыня, которую да хранит Господь, старается всеми силами своего ума и материнской любви к сыну отвратить это дурное влияние, но…» Он ударял себя в сердце правой рукой и много раз качал головой с расстроенным видом.

— Я удивляюсь твоим словам, — сказала я Жюно. — Дядя Димитрий часто рассказывал мне о принцессе Неаполитанской, нынешней принцессе Астурийской. Он знал ее в Неаполе, когда его посылал туда граф Прованский; она очаровательна, как он сказывал мне; она прекрасна и совершенна не только как принцесса, но и как светская женщина. Она говорит на семи или восьми языках, она превосходная музыкантша, отлично рисует, вышивает, словом, она истинное совершенство. Так что не по делу говорит твой Князь мира.

Жюно засмеялся:

— Не он, а ты, моя бедная Лора. Почему принцесса не может быть совершенством в том смысле, как говоришь ты, и вместе с тем самой злобной женщиной на свете?

— Потому что нельзя быть злым, когда занимаешься всем деятельно. Мне кажется, что женщина, которая с утра до вечера занята музыкой, живописью, поэзией и любит изящные искусства, может питать в душе своей только возвышенные чувства. Я не скажу этого о твоем Князе мира; говорят, он едва умеет писать.

— О, это решительно ложь! — вскричал все еще очарованный Жюно. — Вот, посмотри, можно ли иметь почерк лучше.

И он показал мне записку, полученную им утром от Князя мира. Писано было по-испански, то есть неразборчиво для иностранки, но почерк был прекрасный.

— Это писал не он, — сказала я.

— Какая ты упрямица! — отвечал Жюно. — За что ты ненавидишь этого человека? Что он тебе сделал?

Это начало благосклонности к Князю мира так любопытно, что я должна сказать о нем несколько слов, тем более что этот человек, по несчастью, имел большое влияние в Европе.

Дон Мануэль Годой родился в Бадахосе, в Эстремадуре. Отец его был незначительный провинциальный дворянин, или, как мы говорим во Франции, un gentillatre (дворянчик). Старший брат дона Мануэля, дон Луис Годой, по особенной милости герцога Инфантадо вступил в гвардию. Дон Луис, высокий, прекрасной наружности молодой человек, похожий на своего брата, обратил на себя внимание одной особы, которая, несмотря на возвышенность своего сана, умела отличать приятное для нее во всех слоях общества. Дон Луис скоро сделался любимцем и брата своего тоже поместил в эту армию. Привязанности никогда не были прочны в сердце (или в голове) его покровительницы. Дон Мануэль, более приятный и красивый, тоже ей понравился. Он быстро вознесся, и вскоре испанский двор увидел, что для него вновь настало время фаворитов. Но Валенсуэла и отец Нитгард [фавориты Марианны Австрийской] или кардинал Лерма [фаворит Филиппа III] были людьми с дарованиями, и во время их управления Испания не покоилась в летаргическом сне, от которого пробудилась, чтобы упасть в бездну.

Вскоре Мануэль Годой бал наименован сначала герцогом Алькудия, а потом Князем мира. В последнее время он был министром иностранных дел. Все милости, какие только может оказать государь своему подданному, были ему оказаны. Менее чем за десять лет он стал первым любимцем своих властителей, любимцем, каких Испания не видела еще около королевского трона.

Но тот ошибется, кто заключит по словам моим, что Князь мира лишен всяких дарований. Он быстро схватывает и умеет трудиться — редкие качества у испанца, которые обыкновенно медлительны. Кроме того, у него имеются здравые идеи и часто верное суждение. Эти качества должны были бы сделать из него хорошего министра; но, видно, Бог не хотел этого, и его правление до сих пор является причиной слез Испании.

Между тем он не зол. Намерения его как испанца и министра были добры. Он покровительствовал многим художникам, которых судьба оставляла в ничтожестве, пока он не отыскал их. По его приказанию были предприняты многие путешествия людьми, способными принести своему отечеству полезные сведения в науках и промышленности. Он строил мосты, улучшал дороги; он осмелился восстать против инквизиции, и в этой борьбе победа осталась за светской властью.

Откуда же эти бедствия, бывшие следствием могущества Князя мира? Отчего ненавидел его весь народ? Верно, были ясные, основательные причины для недовольства всего народа одним человеком.

Я уже сказала, что во время нашего приезда в Мадрид двор был в Аранхуэсе. Жюно сначала ездил туда без меня, не знаю почему. Наконец было решено, что меня представят 24 марта en confidence, то есть без фижм и не в парадном платье.

Мы отправились в Мадрид 23 марта, в четыре часа вечера, чтобы приехать в Аранхуэс поужинать, переночевать там и предстать на другой день перед их величествами в час пополудни, то есть немедленно после их обеда и прежде чем король отправится на охоту.

Все, что поэты рассказывают об Аркадии и прочих местах, любимых богами, не может сравниться с Аранхуэсом. Въехав в долину, вы тотчас забываете о меловых равнинах Новой Кастилии: тут нет больше запустения, нет бесплодных полей; везде прекрасная тень, везде цветы, луга, цветущие и плодоносящие деревья. Вы вдыхаете ароматы и чувствуете новую жизнь. Замок не красив: это довольно обыкновенный, скромный деревенский дом, очень простой; он мог бы принадлежать обычному богатому человеку.

Я пришла в восторг при виде этого земного рая. Мне хотелось надеть белое платье, соломенную шляпу и гулять по этим очаровательным лугам, по этим прелестным аллеям столетних вязов, которые составляют удивительный и прохладный свод, так нежно освещенный в самое жаркое время дня, что нельзя вступить под него без чувства восторга. Все это кружило мою молодую голову, и очень не хотелось идти одеваться, но надобно было представлять госпожу посланницу, и я оделась. На голове, на шее и в ушах были у меня бриллианты. Я желала бы надеть жемчуг, потому что днем бриллианты кажутся мне слишком ослепительными, но при первом слове об этом маркиза Ариза и другие дамы ужаснулись, как будто я хотела оскорбить кого-нибудь; поэтому я надела бриллианты. Они предупредили меня еще об одном обстоятельстве, но я не поверила и думала, что они смеются надо мной: они объявили мне, что королева не принимает ни одной женщины в перчатках, даже белых.