Генерал Ланн занимал в Лиссабоне большой и прекрасный дом близ Оперы и реки Тежу, подле фонтана Лоретто. Это был один из самых лучших домов в Лиссабоне, наряду с домами господина Араухо и герцогини Кадаваль. Впрочем, в Лиссабоне не любят дворцов, их там почти нет. Когда землетрясение разрушило город, [премьер-министр] маркиз Помбаль решил воспользоваться этим ужасным несчастьем: так же как Нерон перестроил Рим после его сожжения, маркиз хотел перестроить Лиссабон по новому плану. Он дал льготы богатым владельцам и деньги самым бедным с условием построить дворцы и дома с прекрасными фасадами и портиками. Что вышло из этой заботливости о славе государства и благосостоянии его? Богатые не послушались, а бедные проели свои деньги. Но маркиз Помбаль был человек гениальный и не рассердился: гений всегда творит и действует, но действует с терпением. Когда маркиз увидел, что не может заставить исполнить свое желание, он велел строить хотя бы фасады, портики и колонны. Но что вышло и из этого? Были окончены только начатые им здания, и я своими глазами видела в 1805 году, то есть через пятьдесят лет после землетрясения, улицы, заваленные обломками, следами этого бедствия. Всего любопытнее, что даже фасады, начатые маркизом Помбалем, потихоньку разваливались, и за богатыми арками или против коринфской колонны пряталась бедная хижина или торчала кровля, покрытая еловыми ветвями.
Наш квартал был самой оживленной частью города. Из окон небольшой гостиной я могла видеть всю площадь, по которой каждый день проходили тысячи людей. Одежда народа в Лиссабоне не отличается ничем особенным, но она гораздо ярче, чем однообразные наряды в Мадриде (более того, черный цвет придает Мадриду какой-то грустный оттенок). Позже наши обычаи несколько подействовали на испанцев, и теперь женщина может, по крайней мере, выйти днем в шали и шляпке, тогда как в 1805 году ее оскорбили бы за это самым грубым образом. В Лиссабоне только простые горожанки ходили одни по улицам. Сколько-нибудь зажиточная женщина могла ездить только в кабриолете, запряженном двумя мулами, на одном из которых сидел кучер.
Жителей в Лиссабоне было тогда около трехсот сорока тысяч, помимо войск. Город тянулся на две с половиной лье и во многих местах имел в ширину не более двух-трех улиц. Кроме того, он построен на семи холмах, как Рим. Можно представить себе, как трудно передвигаться посреди обломков, въезжать и съезжать по улицам, почти отвесным, вымощенным каменными гвоздями!
Простые горожанки, почти все красивые, одеваются довольно мило, наряд их составляет красный плащ с капюшоном, обшитый черным бархатом, на голове красуется батистовая косынка, с оборками под подбородком. Этот наряд делает красивыми даже тех, кто некрасив, потому что остаются видны одни глаза; а в Испании и Португалии почти у всех женщин глаза прекрасны.
Несколько дней мы устраивались, и потом Жюно просил о своем представлении ко двору. Граф Араухо, которого встретили мы в Португалии с особенным удовольствием, был тогда министром иностранных дел. Он прислал Жюно приглашение, когда миновали все праздники и церемонии Пасхи. Представление происходило во дворце Квелус. Жюно должен был следовать приказаниям, данным самим императором. В Париже знали, что принц-регент был не только покорным слугой, но едва ли не рабом Англии. Он принимал нас не иначе как с трепетом, и посольству беспрерывно оказывали величайшие почести, но в то же время, когда дворяне приезжали к нам с визитами, они по приказанию двора вели себя порой оскорбительно, за что, однако, нельзя было требовать удовлетворения. Граф Сан-Мигуэль, например, должен был сначала, как говорили, получить приказание регента для посещения французского посольства. Другие приезжали в трауре. Кроме того, вздохи, взгляды, скрытые жалобы… Нестерпимо было видеть все это!
Двор был в Квелусе. Королева оставалась безумной. Жюно хотел, чтобы кортеж его выглядел настолько блестящим, насколько это возможно в Лиссабоне. Что касается его самого, он был одет великолепно и казался в своем наряде восхитительным. Странно, что я употребляю это выражение, говоря о мужчине; но я не могу найти другого — он был прекрасен. Для этого дня он надел свой парадный костюм генерал-полковника гусар, весь обшитый золотом. Куртка его была белой, с красными отворотами; панталоны и ментик — голубые; рукава куртки и ментика — с девятью нашивками из галунов и вышитых золотом дубовых листьев; ментик опушен драгоценной голубой лисицей. Этот наряд, в котором Жюно был при коронации, стоил пятнадцать тысяч франков, да еще перо, подаренное ему императрицей Жозефиной, стоило больше ста пятидесяти луидоров.
Жюно был чрезвычайно хорош в этом наряде, истинно военном. Высокий рост его, белокурые волосы, мужественные шрамы — все невольно внушало почтение к этому молодому человеку с заслуженной славой. Говоря это, я должна заметить, что император никогда не глядел на Жюно без красноречивого выражения во взгляде, если взгляд его встречал длинный рубец от виска до нижней части щеки. Он, конечно, напоминал ему другую рану верного слуги его и то происшествие в Милане, когда он взял Жюно за волосы и отдернул руку, омоченную кровью. Он говорил мне об этом случае вновь, когда я возвратилась из Португалии. Разговор получился довольно странный. Император спросил меня, глядела ли принцесса Бразильская на Жюно умильно. «Право, Жюно красавец! — прибавил он. — Эта рана придает ему вид совершенно военный, который вскружил бы мне голову, если б я был женщиной».
Когда император бывал в веселом расположении духа, никакие силы не могли остановить нелепых шуток его с любимыми офицерами. С женщинами — совсем иное дело! Он не шутил с ними никогда: или не говорил ничего, или поражал громовыми ударами. Но страсть его рассказывать женщинам о неверности их мужей бывала иногда прискорбна и всегда неприятна. Я не понимаю, как он, со своим верным умом, не видел неприятности того положения, к которому приводил сам.
Таким образом, Жюно приехал в Квелус с величайшей пышностью, очень хорошо сыграл свою роль дипломата, и его приняли с особенным вниманием, которое, я думаю, внушали и наши восемьсот тысяч штыков [161]. Прибавьте к этому страх при виде вестника мира, каким был Жюно, который мог тотчас сказать им слова древнего римлянина: «Я несу мир или войну в складке моей мантии».
Бразильский принц не произвел на Жюно такого впечатления, какое сам получил от него.
— Боже мой, как он безобразен! — говорил потом Жюно. — Боже мой, как безобразна принцесса, как безобразны они все! Тут одно хорошенькое личико — это наследник, инфант дон Педро [162]. Он прелестен; это настоящая голубка посреди ночных сов. Но я не могу понять, — прибавил Жюно, — почему этот принц Бразильский глядел на меня так пристально. Во мне, кажется, нет ничего необыкновенного, а он не сводил с меня глаз.
В тот же вечер мы узнали, что было причиной этого странного любопытства. Граф Араухо приехал к нам обедать в тот день и рассказал следующее:
— Знаете ли, отчего наш принц мучится любопытством? Ему хочется узнать, почему посол не снимал своего колпака, как он называет это.
— Какого колпака?
— Он называет колпаком гусарский кивер. Что ж делать! Мы в Португалии идем не гигантскими шагами и не умеем правильно называть предметов. Я как житель Берлина [163] и, следовательно, немножко военный, по крайней мере, могу отличить кивер от капота; кажется, так вы называете свои шляпки, госпожа посланница? Я объяснил ему, что кивер не снимают ни перед кем, а иначе это было бы предметом дипломатической ноты. Но вы еще увидите, какое впечатление произвел генерал Жюно.
Я хотела знать, что имел он в виду под этими словами; он улыбнулся и не сказал ничего. Но объяснение не замедлило появиться. Через день после представления к нам явился старший камердинер принца-регента с просьбой французскому послу одолжить его гусарский наряд, чтобы портной Его Королевского Высочества мог сделать такой же ему и молодому инфанту дону Педро.
