Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Предлогом избрали нарушение Люневильского договора, утверждая, что в силу одной из его статей Голландия, Швейцария, Ломбардия, Генуя, Лукка и Парма имели право принять свою конституцию, и данные им законы стали притеснением. Утверждая это, Австрия присоединилась к пакту, заключенному между Россией и Англией. Она тотчас начала поход: генерал Кленау перешел через Инн и занял Баварию. Австрийская армия в восемьдесят тысяч человек находилась под предводительством эрцгерцога Фердинанда и под опекой генерала Мака. В то же время тридцать пять тысяч солдат стояли в Тироле под началом эрцгерцога Иоанна, поддерживая таким образом левое крыло армии Кленау и правое итальянской армии, объединенной под личным предводительством эрцгерцога Карла.

Франция вновь видела вокруг себя угрозу. Только юг Европы оставался нам верен, и потому весьма важно было сохранить дружеские отношения между дворами французским и лиссабонским. Англия совершала сверхъестественные усилия для того, чтобы поссорить нас, и ничтожная причина едва не стала поводом к этому.

Жюно посетил один из французских кораблей в гавани. Как только посланник ступил на палубу, его приветствовали двадцать одним выстрелом из пушек. Но в нейтральных гаванях не позволяется устраивать пальбу, и англичане рассердились из-за этого даже больше, чем португальский регент. Видя, что их не слушают и не внимают их требованию справедливости, англичане сделали две тысячи выстрелов в знак траура, с одной стороны, и радости — с другой, по случаю Трафальгарской битвы. Это пустое истребление пороху было более оскорбительно для принцессы Бразильской, чем для нас, потому что она была испанка. Но англичане хотели рассердить Францию и, конечно, достигли бы цели, будь Жюно еще в Лиссабоне. К счастью, он уже скакал тогда в Моравию. Первое движение его, всегда стремительное, когда речь шла о Франции, конечно, превратилось бы в оскорбление для слабой Португалии. Господин Рейневаль, такой же взыскательный, но более спокойный, потому что это было необходимо, удержался от разрыва, к большому неудовольствию англичан.

Я тяжело болела уже недель шесть, когда лиссабонские медики, не желая, чтобы я испустила дух у них на руках, послали меня, несмотря на уже довольно позднее время года, в маленькую деревушку, называемую Калдаш-да-Раинья, где есть теплые воды, преудивительные, как уверяли они. Надежды оставалось мало, однако я отправилась. Соорудили что-то вроде носилок, и на них перенесли меня туда. Я едва дышала и была так слаба, что сначала не могла принимать воды иначе как ложками. Эта вода очень горяча, насыщена серой и укрепляет чрезвычайно. У меня было нервическое заболевание, такое жестокое, что я не могла выпить стакана чая. Горячие воды совершили чудо: через неделю я уже прогуливалась, опираясь на руку господина Шерваля, а еще через две недели уже съела куропатку за завтраком.

Но выздоровление мое шло довольно медленно. Однажды Жюно приехал ко мне, чтобы проститься. Император сдержал свое слово: он приказывал ему ехать к себе при первом пушечном выстреле. «Спеши, как можешь, — писал Дюрок, — я предчувствую, что этот поход не будет продолжителен».

И Жюно, которого, конечно, не нужно было подгонять, отправился к императору. Талейран написал ему, чтобы он оставил полномочия Рейневалю, и говорил еще в своем письме, что я могу возвратиться тоже, делая небольшие переезды, потому что во Франции знали, как я была больна. Жюно пробыл в моей деревушке только несколько часов и тотчас опять отправился в Лиссабон, где вонзил шпоры в маленькую почтовую лошадь и расстался с нею только в Байонне. Там взял он коляску и поехал в Париж. В Париже он провел лишь сутки и поскакал в Германию в почтовом экипаже, раздавая по шесть франков почтальонам, которые за плату летели с ним во всю прыть. Но император двигался еще скорее. Наконец Жюно настиг императора в Брунне, в Моравии, первого декабря. Император был с Бертье в доме, окна которого выходили на большую дорогу. В девять часов утра в туманную погоду еще почти не рассвело.

— Кто это подъезжает там? — спросил император. — Это почтовый экипаж. Но мы, кажется, не ожидаем новостей этим утром?

Чем пристальнее глядел он в подзорную трубу, тем менее казался встревоженным, скорее, желающим угадать, кто бы это мог быть.

— Это какой-то генерал, — сказал он наконец. — Если бы только было возможно, я подумал бы, что это Жюно. Давно ли писал ты ему, Бертье?

Бертье сказал.

— Ну, так это не может быть он. Ему надобно проехать тысячу двести лье до нас; а с самым горячим желанием…

Дежурный адъютант вошел и доложил о генерале Жюно.

— Черт возьми! — сказал Наполеон, идя ему навстречу. — Только ты можешь приехать накануне большой битвы, проскакав для этого тысячу двести лье и оставив посольство ради пушек. Теперь надобно тебе только получить рану в завтрашнем бою.

— И я надеюсь, государь, но лишь последнюю пулю, — отвечал Жюно смеясь. — Русские должны дать мне подежурить при вашем величестве.

— А только это и осталось, мой друг! Ты приехал слишком поздно: все корпусы розданы, и даже твои славные аррасские гренадеры получили достойного командира.

— Да, — сказал Жюно, — я не жалею, что оставил их ему: он поведет их мужественно. Государь, я вознагражден за все тем, что буду опять при вас, как в Итальянской армии. Это счастливое предзнаменование.

Император покачал головой, но задумчивый вид его не выказывал ни малейшего беспокойства. Напротив, он улыбался, а улыбка его внушала уверенность. Он прохаживался по комнате, которая служила ему кабинетом, и его спокойствие могло разуверить самых робких. Он спросил у Жюно о моем здоровье и о том, не от ревности ли к бразильской принцессе я заболела.

Жюно засмеялся.

— Неужели она в самом деле так дурна, как говорят? — спросил император. — Безобразнее своей этрурской сестры? Это было бы трудно…

— Она безобразнее всего, что только есть безобразного, — отвечал Жюно.

— Правда? — воскликнул император. — Кто бы поверил?.. Безобразнее королевы Этрурской?

— Несравненно.

— Ну а принц-регент?

— Во-первых, он глуп, а о безобразии его ваше величество может судить по тому портрету, который жена моя сделала двумя словами, впрочем, совершенно справедливо. Она сказала, что принц Бразильский походит на вола, мать которого взглянула на орангутанга.

— Она сказала это? — спросил император засмеявшись. — Злюка! И это правда?

— Совершенная, государь.

Император задал множество вопросов о Португалии и Испании, и это в такую минуту, когда голова его, конечно, была занята идеями более вдохновенными. Поистине, в этом человеке все удивительно.

Между тем как Жюно оставил дипломатическую тогу и снова явился с саблею и в шпорах гусара, чтобы служить отечеству в дни новых торжеств его, вблизи нас происходили странные и ужасные события. Несчастная Трафальгарская битва прогремела и поглотила последнюю надежду нашей морской славы. Я жила тогда в Лиссабоне и вблизи видела все ее последствия; видела без прикрас, какими лесть старалась прикрыть несчастье нашего оружия, столь печально противоположное лаврам Аустерлица.

Я возвращалась в Лиссабон из Калдаш-да-Раинья, где восстановила свое здоровье. Оставив за собой пески Обидоса, я достигла реки Тежу и села там в придворный баркас, которую для меня приготовили.

Это произошло 21 октября. Погода, сначала довольно хорошая, вдруг изменилась, наступила совершенная тишь. У меня было двадцать гребцов, и мы не беспокоились, когда спускались по реке; но вскоре ужаснейшая гроза разразилась над нами, и с таким бешенством, что мы увидели близкую опасность. Господин Шерваль почувствовал приступ морской болезни, потому что мы были уже в тех водах Тежу, которые подчиняются закону моря. Мне боковая качка не делала ничего плохого; но когда шлюпка наша качалась с носу на корму, это убивало меня.

Уже два часа ветер бросал наше маленькое суденышко по волнам, и с самой вершины их погружал его почти до дна, так что оно могло разбиться. К счастью, со мной не было моей дочери, и я боялась только за себя, а этот страх никогда не смущал моего хладнокровия. Однако смерть была так близко, что я уже думала, как бы ухватиться за жизнь. Мне только исполнилось двадцать лет. Тяжело видеть перед собой смерть в такие годы! Но все обошлось, и в тот же вечер я сидела в своей маленькой желтой гостиной в доме французского посла, лаская дочь свою, среди нескольких друзей, спокойная, почти счастливая, слыша разъяренные порывы ветра и уже не страшась их. О, сколько раз вспоминала я этот вечер! Это был день Трафальгарской битвы.