Глава XVI. Возвращение в Париж
Излечившись от продолжительной и жестокой болезни, я забеременела. Удостоверившись в этом, я выехала из Лиссабона 25 ноября 1805 года. Когда мы переправились через Тежу, перед нами вновь открылись песчаные равнины Эстремадуры.
Я путешествовала тихо, но с большой приятностью. Господин Шерваль оказывал мне всевозможную помощь, со мной была дочь моя Жозефина, я приближалась к Франции, часто шла пешком, собирала цветы, делала гербарии, и время проходило очаровательно.
На шестой день пути горничная моя сказала мне:
— Сударыня, заметили ли вы, что у вас талия стала тоньше?
Я поглядела на себя и не увидела никакого уменьшения. Я была даже толста для женщины, беременной пять месяцев.
На следующий день горничная повторила мне прежнее:
— Сударыня, талия у вас стала тоньше!
Это повторение рассердило меня. Моя талия могла тогда назваться весьма хорошею; я прежде была тонка, гибка, особенно в той части, где обыкновенно находятся дети; а тут я видела себя огромною.
— Шапатт, — сказала я очень серьезно, — любовь ко мне заставляет тебя дурачиться, и ты говоришь глупости.
На восьмой день, во время одевания я обнаружила, что корсет, который носила я со времени беременности, сделался просторен. Я с недоумением поглядела на горничную:
— Шапатт, что это значит?
— Да я уже осмелилась говорить вам еще четыре дня назад, что ваша талия…
— Ах, боже мой! Ты опять со своими глупостями?
В самом деле, я никак не могла объяснить себе этого случая: я ела, как едят в двадцать лет при хорошем здоровье, спала прекрасно, смеялась, была счастлива… особенно мыслью, что у меня, наконец, будет мальчик [166].
Утром девятого дня Шапатт и я долго глядели друг на друга, думая, что мы бредим, и, наконец, захохотали… Вся огромность моя исчезла.
— Ах, боже мой! Что же с ним сделалось? — сказала я, наконец. — Позови ко мне господина Маньена (он был небольшой знаток в науке Эскулапа, но мог бы понять меня).
Я рассказала ему свою историю; он уставил на меня свои большие круглые глаза, раза два понюхал табаку и, наконец, сказал мне:
— У вас был тимпанит.
— Что это такое? Разве я не была беременна?
— Нисколько.
— Да что же было у меня?
— Ничего!
— Как ничего?! — Я думала, что он смеется надо мной.
— Да, ничего.
— Вот прекрасно! Так мы, стало быть, можем ехать быстро, и я буду танцевать в Мадриде, где обещают мне столько балов!
И я запрыгала как дикая коза, выпущенная из клетки, потому что уже не было нужды заботиться о моем детеныше.
В Мадриде я остановилась в прелестном домике Альфонса Пиньятелли.
В это время во дворце королей Кастильских происходили страшные, ужасные события. Много говорили о ненависти принца Астурийского к Мануэлю Годою. Если эта ненависть возникла из-за дурного обхождения, которым Князь мира осмеливался оскорблять сына своего короля и его жену, то уже одно это оправдало бы все поступки принца, потому что, повторяю сказанное мною прежде, короли и принцы — такие же люди, как мы, и у них такие же страсти. Они тоже чувствительны к оскорблениям. Для чего же требовать от них невозможного?
Принцесса Астурийская была при смерти и умирала в величайших страданиях; о ее болезни носились странные слухи, и ужасное слово яд вырывалось у самых преданных королеве людей. Рассказывали, что курьер, отправленный в Неаполь, был остановлен: депеши его осмотрели и нашли в них письма принцессы Астурийской к матери. Несчастная принцесса жаловалась на королеву и Князя мира за их унизительное обхождение с нею и принцем. Она оканчивала письмо трогательными сетованиями о своем жребии, сожалениями о разлуке с отечеством и душевным беспокойством о будущем своем жребии.
Королева только улыбнулась, читая эти трогательные жалобы оскорбленного сердца.
— Что следует делать? — спросила она у своего советника, потому что Карл IV только формально занимал трон.
— Надобно отправить это письмо, — отвечал советник, — а потом ответ покажет нам, что до́лжно делать.
Тогдашние слухи, по которым я описываю это происшествие, говорили, что ответ пришел 25 августа 1805 года, и в день Святого Людовика, то есть через пять дней, намерение было исполнено.
После восшествия на престол Фердинанда VII я узнала, что аптекарь, давший яд, сам признался. Но я не была тогда в Испании и не могу подтвердить этого. Знаю достоверно, что об этом говорили тогда все.
Я сохранила о принцессе Астурийской воспоминания, полные любви и уважения, которые поселила она во мне своею благосклонностью и еще больше своими достоинствами и добродетелями; она озарила бы им трон Испании, и ранняя смерть ее стала для нас большим несчастьем. Но еще большим несчастьем было это для Испании. Я уверена, что дела полуострова иначе были бы окончены в Байонне, находись там принцесса.
Я получила из Вены письмо от Жюно. Он писал мне, что император дает ему поручение в Италию, но я должна возвратиться в Париж к должности своей при императрице-матери; я, конечно, буду ехать осторожно, сохраняя свое драгоценное бремя. Я уже говорила, что сделалось с этою драгоценностью!
Я возвратилась в Париж в среду, на масленицу 1806 года. Примечательно, что выехала я из Парижа также в среду на масленице. Но как различны чувства! Как надежда на счастье сладостна в двадцать один год! Как мы были радостны тогда!
Тотчас по возвращении моем я написала баронессе Фонтаж, придворной даме императрицы-матери. Извещая ее о своем приезде, я спрашивала, какой день назначит ее императорское высочество для моего представления. Госпожа Фонтаж тотчас отвечала мне, что я буду представлена императрице в следующее воскресенье, перед обедней. Для меня было важным делом это представление особе, которую привыкла я любить и уважать с самого детства, уважать старинным образом и оказывать ей внимание вовсе не от лести или какой-нибудь корыстной мысли. Я почитала за счастье увидеть госпожу Бонапарт, мать императора, с которою сын ее обходился так, как она того заслуживала. Вот почему я ожидала этого дня с нетерпением, почти радостным.
Я должна отвечать критикам, которые говорят об императрице-матери несправедливо. Ее великодушно наделяют миллионами, а у нее нет и восьмидесяти тысяч франков дохода. Император давал только тем, кто тратил, — он не любил экономии. Императрица-мать получала миллион в год, но только с 1807 года, когда Жером сделался королем Вестфальским. Если что и осталось у нее, то это плоды бережливости с этого миллиона, который получала она в продолжение лишь пяти лет. Со времени бедствий семейства Бонапарт она отказывала себе во всех наслаждениях, столь приятных в ее лета, тщательно вела свои дела, и все для того, чтобы в случае нужды помочь своим детям. Она сделала для них большие пожертвования. Да, госпожа Летиция — благородная, почтенная женщина, и ее имя должны бы уважать газеты, которые, напротив, говорят о ней ложно и несправедливо; может быть, единственно от незнания.
Газеты легитимистов пусть говорят о фантастических сокровищах семейства Бонапарт, извиняя Бурбонов, которые не сдержали своего слова, не исполнили договоров, заключенных с Наполеоном, присвоили все его имения и бриллианты из короны, овладели доходами его семейства и отвергли, изгнали его, — все это понятно, потому что легитимисты идут своим путем. Но другие газеты, что показывают себя беспристрастными и не изъявляют ненависти, тоже измышляют небылицы — вот чего нельзя терпеть. Они так легкомысленно и так поспешно собирают сплетни о Бонапартах, что даже писали о трагической смерти одного из сыновей Люсьена Бонапарта, случившейся будто бы на прошлой неделе. Он застрелился, сообщали нам, на корабле, плывя в Африку. Бог знает, какие комментарии отпускали при этом искусные политики, настоящие полишинели нашего времени. И что же? Еще за пять лет до того на пути в Соединенные Штаты сын Люсьена застрелился, чистя свои пистолеты. Но это случилось не умышленно, а случайно, и кроме того, пять лет назад.
