В пятницу утром ко мне явился некто, довольно неважный при дворе, и, вертясь возле камина, спросил, неужели я не поеду в Тюильри до визита к императрице-матери. Вопрос показался мне неуместным. Я отвечала откровенно, что предполагала ехать в Тюильри, но, еще не забыв придворных обычаев, нахожу больше приличным подождать, пока не буду на своем месте. Я не хотела оскорблять, потому что знала, до каких выражений дошли свекровь с невесткой, и твердо решила не затруднять собой этикета. Я написала госпоже Ларошфуко и спрашивала у нее, когда могу явиться к ее величеству с поклоном. Она тотчас отвечала мне, что доложила императрице и получила приказание пригласить меня к завтраку на следующее утро и сказать, чтоб я непременно привезла с собой крестницу императрицы, мою маленькую Жозефину. Материнская гордость моя утешилась этою благосклонностью, потому что Жозефина была прелестное дитя, с розовыми щечками, на которые падали густые кудри, похожие на тугие мотки пьемонтского шелка; она была так мила, так нежна в обращении. Я позаботилась о ее наряде больше, нежели о своем собственном, и на следующее утро, около половины одиннадцатого, приехала в Тюильри с дочерью.
Конечно, не одно только желание сделать приятное императрице заставило Наполеона снисходительно позволить ей ее собрания, совершенно искренние и неформальные. В первый период Империи Наполеон довольно строго требовал исполнения этикета, и в этом случае он действовал логически, как и во всем другом. Это требовалось не только для монархии, восстанавливаемой им, но и для всякой другой власти, возможной у нас. Французам необходимо обуздание, когда они лицом к лицу с властью. У террора этикетом было революционное судилище, и палач занимал должность церемониймейстера. После этого нечего было ему страшиться, что его станут осмеивать. При начале Империи также необходима была не только строгость, но даже требовательность, чтобы машина могла двигаться правильным образом. Император запретил бы завтраки у императрицы, не будь они для него, хоть и отсутствующего, средством, которое часто использовал он для достижения цели путем, известным только ему одному. Я наблюдала чудные дела, в которых сама бывала орудием, не зная того. И сколько из наших дам находились в таком же положении, хотя и не подозревали этого! Император хотел тогда привести в исполнение свою несчастную систему смешения и позволял завтраки у императрицы, пользуясь ими для своего плана. Туда приглашали многих женщин, которые иначе не допускались ни в большой придворный круг, ни даже на спектакли. Там встречала я множество имен, после появившихся в «Императорском календаре» по собственной их воле, хотя вначале никак не хотели они находиться при госпоже Богарне, как при одной из своих.
Я сохранила особенное воспоминание о том завтраке, на который императрица пригласила меня после моего возвращения, и этому способствовало обстоятельство, которое поразило бы и всякую другую. Когда я вошла в большую желтую гостиную, то увидела там молодую женщину, и ее прелесть, свежесть, ее лицо, совершенно очаровательное, изумили меня; она, улыбаясь, подошла ко мне, хоть и не знала меня, и, наклонившись к Жозефине, сказала: «Какое милое создание! Хочешь ли ты ко мне, мой ангел?»
Она взяла малютку на руки и побежала с нею в угол гостиной. Жозефина, сама очень дружелюбная, любила такое обхождение и отвечала наилучшим образом. Я не успела спросить у госпожи д’Арберг, кто эта хорошенькая особа, когда императрица вышла из своих внутренних комнат. Прием ее оказался так добр, так мил, как только это было у нее возможно, а мы все знали, что когда она хотела, то бывала непревзойденной. Она поцеловала меня, сказала с чрезвычайной благосклонностью, как довольна, что видит меня, и прибавила:
— А где же моя крестница? Разве вы не привезли ее?
Моя Жозефина, привыкшая к ласкам своей крестной матери, прибежала сразу, как увидела ее; для милой малютки не существовало ни приличий, ни этикета.
— А, а! — заметила императрица. — Стефания уже играет с Жозефиной. Вы ведь не знакомы с моей племянницей? — сказала она мне тихо. — Посмотрите на нее; не правда ли, она прелестна?
Я могла отвечать, не боясь упрека в придворной лести, что императрица говорит сущую правду. В самом деле, я мало встречала женщин, которые были мне так приятны, как мадемуазель Стефания Богарне в ту эпоху. Все, что может нравиться: приятные манеры, изящная наружность, все преимущества, каких только может желать женщина в свете, — соединялось в ней. Она пленяла мужчину, потому что была хороша и приветлива, а женщины также не сердились на нее, потому что она была добра и любезна со всеми. Она была дочерью сенатора Богарне, двоюродного брата первого мужа императрицы, и невеста наследного принца Баденского. Жених ее, которого увидела я через несколько дней, показался мне совсем не так хорош, как она.
Я сохранила о том утре воспоминание неизгладимое. Императрица долго говорила о моем путешествии в Португалию и задала множество вопросов о королеве Испанской и принцессе Бразильской. Я вспомнила, когда отвечала ей, с каким любопытством те спрашивали меня об императрице, и не могла не кинуть веселого взгляда на себя, видя, что я могла бы быть, если б хотела, посредницей между тремя царственными особами. Я повторила императрице только то, что королева Испанская сказала мне о ней приятного, и умолчала об остальном разговоре, который был бы для нее любопытен, но не приятен. О, я делалась настоящим дипломатом!
Императрица сказала мне о госпоже Летиции:
— Я очень жалею, что император поместил вас не при мне, а при моей свекрови. Я уверена, что вам будет там неприятно. Там все старухи, их будто выбрали из двора Людовика XV, вы, такая молодая и веселая, потеряетесь в этой гробнице!
Несмотря на благосклонность императрицы и ее лестные слова, я очень хорошо знала, что ей все равно, буду я или нет при дворе императрицы-матери. Потому я приняла их, как должно, и не придала им ни малейшей важности. Я даже не отвечала на ее слова о госпоже Летиции, которая из-за своего образа жизни часто подвергалась насмешкам при дворе; а я, право, не видела ни малейшего повода к этому. Я не представляю тут себя защитницей императрицы-матери, но говорю только, что несправедливо все сказанное о ней, если это относится к ней лично. Я лишь сказала императрице, что госпожа Летиция была добра ко мне с самого детства; что и теперь она, конечно, будет ко мне также снисходительна, и я постараюсь не заслужить никакого упрека. Я не только говорила, но и думала все это, потому что почитала госпожу Летицию своею второю матерью. Я никогда не могла забыть, что, когда мать моя была при смерти, именно она с женою Жозефа приезжала за мною, думая, что я уже сирота. Я помню это и остаюсь признательной к такой постоянной нежной внимательности.
У нас был принят придворный костюм, то есть короткая юбка и длинный шлейф, и я не понимаю, почему не приняли этого костюма для аудиенций принцесс императорской фамилии. Я уже представлялась императору и императрице, но для представления госпоже Летиции оделась сообразно этикету ее двора, то есть ограничилась белым атласным платьем с небольшим шлейфом и прибавила к этому прекрасный жемчужный убор. В воскресенье 25 февраля приехала я в дом императрицы-матери, где нынче располагается военное министерство.
Императрица-мать была возведена в достоинство принцессы императорского двора не в одно время со своими дочерьми и невестками, как я уже заметила раньше, и это единственно за привязанность ее к своему несчастному младшему сыну. Но, к собственной своей выгоде, император возвратился к чувствам, больше достойным его величия, и госпожу Летицию вызвали из Рима и предоставили ей ступень, принадлежавшую ей как матери императора. Когда я возвратилась из Португалии, она уже довольно долго пользовалась своим титулом и богатством, достойно используя то, что давал ей император. Она получала тогда пятьсот тысяч франков в год, а содержание двора ее не стоило и пятой части этого.
