Госпожа Фонтаж представила меня и назвала ей. Госпожа Летиция сидела подле камина, но тотчас встала и подошла ко мне.
— О, мне не нужно называть имя госпожи Жюно! — сказала она. — Это мое дитя; я люблю ее как дочь свою и надеюсь сделать как можно приятнее место при старой женщине, потому что оно, боюсь, слишком скучно для вас; не правда ли, госпожа Жюно?
Я отвечала как до́лжно, уверяя, что если уже меня назначили к одному из дворов принцесс, то я восхищаюсь тем, что император избрал меня для ее двора. Когда императрица-мать спросила, не хочу ли я взять продолжительный отпуск, чтобы отдохнуть с дороги, я отвечала, что отпуск и так был довольно продолжителен, потому что я, имея честь принадлежать ей с мая прошедшего года, еще не служила, теперь ожидаю ее приказаний и вступлю в должность тотчас, как она прикажет.
— Ну, так пусть же это будет как можно скорее, — сказала она мне.
Согласились на том, что я приеду в следующее воскресенье, и я откланялась. Госпожа Летиция должна была ехать на обед к императору: это происходило постоянно каждое воскресенье, если не препятствовало поездке что-нибудь очень важное.
На другой день, едва пробило десять утра, мне доложили о приезде господина Ролье, интенданта при дворе императрицы-матери. Я знала его, потому что он женился на корсиканке, и мать моя часто упоминала о нем; он имел заслуженную известность человека прямого и честного. Я не поняла, какое отношение он мог иметь ко мне, потому что была в это время довольно беззаботна во всем, что относится к материальной жизни. Позже мне пришлось, однако, узнать о рычагах, которыми движется все в мире. Получив свой диплом, я нисколько не заботилась, есть ли жалованье на службе у императрицы, но по этому-то делу и пришел ко мне господин Ролье. Он принес жалованье за целый год, потому что служба моя считалась с того дня, когда я была назначена, и госпожа Летиция приказала выдать мне все сполна. Сначала я не хотела принять денег за время своего отсутствия, но Ролье сказал мне, что императрице будет неприятно, если я не возьму их, и потому, хотя сумма была довольно значительна, я приняла ее.
Рассказываю об этом происшествии, явно мало занимательном, потому что, как мне кажется, оно дает понятие о характере императрицы-матери. Если бы она была истинно скупа, как уверяют некоторые, она нашла бы тут благоприятный случай сохранить шесть тысяч франков и могла сделать это тем легче, что я не нашла бы в этом ничего дурного и, следовательно, не жаловалась бы.
Да, именно фактами и реальными событиями надо всегда опровергать глупые слухи, не имеющие никакого основания.
Когда Вальтер Скотт писал свою «Историю Наполеона», он, как известно, приезжал во Францию собрать некоторые документы о своем герое или, лучше сказать, о жертве своего пера. Один из наших маршалов, герцог Тарентский (кажется, он, если не ошибаюсь), предложил историку документы, которые у него были; а это, конечно, архив обильный и драгоценный. Вальтер Скотт отказался принять их. «Я обыкновенно прислушиваюсь к тому, что говорят в народе», — отвечал он. К этим словам я не прибавлю ничего: написанная им «История» отвечает за меня и доказывает, что и высокий ум может впадать в странные заблуждения.
Слишком часто мемуары о семье Бонапарт писались людьми, которые не знали никого из этого семейства, не видели никогда и лишь собирали народные слухи, сохраняя совесть свою удивительно спокойной. Находится много людей, оскорбляемых моим мнением и в порицаниях, и в хвалах. Им кажется, что я несправедлива, неправосудна и даже неправа в своих портретах и описаниях. Если с этим согласиться, то можно подумать, что я никогда не видела ни двора Наполеона, ни его самого, ни его семейства и не могла хорошо видеть, слышать и понимать.
Когда госпожа Летиция была титулована императрицей-матерью, ей было пятьдесят три или пятьдесят четыре года. В юности она отличалась необыкновенной красотой, и все дочери ее, кроме госпожи Бачиокки, подтверждали это своей внешностью. Рост ее таков, какой нравится в женщине, — пять футов и один дюйм; но к старости плечи ее округлились, испортилась талия, хотя походка осталась тверда и приятна. Ее ноги и руки всегда были образцом красоты. Особенно ее ножка, самая маленькая и самая прелестная, какую только я видела: небольшая, округлая, высокая в подъеме и нисколько не плоская. В правой руке ее имелся недостаток, заметный, потому что сама рука была прелестна: указательный палец ее не мог сгибаться. Это следствие дурно сделанной операции, и странно было видеть, как госпожа Летиция играла в карты. У нее были еще тогда все зубы, и, как у всех Бонапартов, очаровательная улыбка и умный, проницательный взгляд. Глаза ее, небольшие или даже маленькие, чрезвычайно черные, никогда не имели выражения злого, чего нельзя утверждать о некоторых из ее детей.
Госпожа Летиция одевалась всегда чрезвычайно тщательно и прилично своим летам и званию. Она использовала превосходные ткани, соображаясь со временем года, и наряд ее был сделан так, что критика не могла ничего порицать. Короче говоря, она была чрезвычайно хороша на своем месте. А я еще недавно видела принцев и принцесс, которым непременно надобно было сказать вслух о своем королевском высочестве, чтобы их не приняли за кого-нибудь из простонародья. Единственный и важный недостаток императрицы-матери, и, признаюсь, недостаток существенный, была ее робость и затруднение, с каким говорила она по-французски. Императрица-мать робела, когда ей представляли людей, страшных своею насмешливостью. В ней было так много проницательности и сметливости, что, находясь с вами лицом к лицу, она тотчас понимала вас и знала, что надо делать, пока вы оставались в комнате.
Это случилось, например, в тот день, когда госпожа Шеврез представлялась ей в качестве придворной дамы, против воли приняв это звание. Она явилась к императрице с обычным визитом, дежурной в тот день была я. Когда она вышла, госпожа Летиция спросила у меня тихонько, потому что обходилась со мною вольнее, кто эта женщина. Она еще не знала тогда Сен-Жерменского предместья, не знала его антипатий и привязанностей, следовательно, имя госпожи Шеврез было ей менее знакомо, нежели имена Паоли или какого-нибудь иного корсиканского врага. Но взгляд ее угадал чувства госпожи Шеврез, и, опередив мой ответ, она сказала:
— Эта женщина не любит нас. И верно, ненавидит императора. Я знаю это.
Суждение ее заставило меня онеметь, потому что я знала, как оно справедливо. Я спросила у императрицы, на чем она основывает свое мнение.
— На ее улыбке и презрительном движении головы, когда я сказала ей, что она должна быть очень довольна, находясь при императрице. А потом ее молчание, когда я спросила, находится ли муж ее при дворе императора.
И все это было верно. Когда после госпожу Шеврез изгнали и Наполеон наказал, может быть, слишком строго, не столько государственную преступницу, сколько женщину, не умевшую устроить свою жизнь, императрица-мать напомнила мне слова свои. Но я не удивлялась, потому что знала давно ненависть этого семейства к правительству консульскому и императорскому.
Императрица-мать жила чрезвычайно уединенно. Может быть, это было нехорошо, но не ее в том вина. Император очень любил свою мать, но не окружал ее той почтительностью, какой должна была пользоваться мать Наполеона. Она чувствовала это, но гордость не позволяла ей намекнуть сыну, и она предпочитала жить в уединении и не иметь сношений с невесткой или с кем-либо из окружения сына. Сколько раз поведение многих из этого окружения сердило меня! Министры приезжали к ней в день Нового года; иногда, изредка, и в другое время, но всегда неопределенным и не совсем приличным образом. Иначе поступал только герцог Гаэтский (Годен). Архиканцлер также был любезен с императрицей-матерью; но вообще она не имела значительности, а у придворных такое удивительное чутье, что они никогда не ошибаются в реальности положения. Я нежно любила императрицу-мать, и это отношение настолько же заставляло меня страдать, насколько возмущало.
