Но гораздо важнее ошибок отклонение от благородного пути, которым должен был бы следовать народ. Как француженка, и француженка, любящая свое отечество, я краснею за него: с 1830 года о семействе Бонапарт вспомнили только для того, чтобы наказать его новым изгнанием. Я краснею, потому что брат императора, Жером, раненный при Ватерлоо, живет только на пенсию, которую дают жене его! А угодно ли вам знать, как мыслит эта семья, как выражает она свои чувства?.. Вот что недавно писал мне один из ее членов:
«Я утешаюсь мыслью, что, воспитанные в бедности, дети этого семейства будут гораздо лучше, нежели были бы они среди блеска богатства и лести».
Глава XVII. Смерть Питта
Еще в Испании услышала я новость, чрезвычайно важную для тогдашнего политического направления дел в Европе, — речь идет о смерти Питта. Я знала, что думал о нем император, и подозревала, что известие это произведет на него глубокое впечатление. Скажу больше, он должен был остаться доволен этим событием, но сказать, что он обрадовался смерти Питта, было бы слишком смело.
Все знают, что Наполеон не любил Питта и был его врагом — неприязненное отношение императора к Англии слишком известно. Но меньше знают вот что: Питт и генерал Бонапарт были враги личные. Как ни покажется это странно, тем не менее это справедливо. Почему были они в таких отношениях, объяснить трудно. Знаю, что еще во время Итальянского и Египетского походов Наполеон не прощал Англии, и очень справедливо, нарушения общественного спокойствия перепечаткой частной переписки. Разводы, самоубийства, навеки разделенные семейства, дети, отвергнутые родителями, — весь тот ад, что может произвести раздор, все это стало следствием поступков британского правительства. За тем следовали дела при Сен-Жан д’Акре и Эль-Аришский договор. Питта справедливо обвиняли в нем, больше, чем герцога Портланда и других вельмож, державших кормило правления в Англии во время умственного расстройства короля. Питт имел в это время немалое влияние, и оно стремилось не к примирительной цели, а только к запутыванию дел.
Бонапарт, став консулом, пытался привлечь Питта на сторону Франции. Предложения были сделаны неловко, хотя столь искусно, что не могли унизить. Но Первый консул чувствовал всю неприятность неудачи. Он чувствовал это, может быть, слишком сильно; но я уже говорила, как он бывал раздражителен в мелочах. Тогда-то родилась в нем против Питта непреодолимая антипатия. Он велел изыскать все подробности его жизни, и французские газеты, равно как и оппозиционные английские, вскоре разразились бранью самого дурного вкуса. Что же вышло из этого? Питт, человек, а не ангел, в свою очередь совершил нападение не на берега наши, а на семейство Первого консула, и с этого дня предметы, самые милые и драгоценные для сердца Бонапарта, были преданы всему, что только может написать и представить публике злое и довольно-таки остроумное перо. Иногда описывали события вымышленные, но часто говорили и правду. Вся Европа с обыкновенным пристрастием к запретному бросилась читать подробности жизни матери и сестер Первого консула.
Первая из статей привела Наполеона в такое бешенство, что вторую уже не смели перевести ему во всей полноте. Однако надобно было пересказать хоть что-нибудь, и тогда-то разразился гнев Юпитера, точно как у Гомера, и движение бровей нашего Юпитера почувствовала вся Европа. Вместо того чтобы отвечать Питту шутками, Наполеон продолжал перебранку, и с такою язвительностью, что вскоре оскорбления личности дошли до последней степени. Ничто не может дать понятия об исступлении Наполеона, когда он читал памфлет, любой из тысячи, которые распространяли на берегах Франции лондонские сплетники, стараясь угодить своему правительству, да еще и заработать деньги.
Известно, что во время Амьенского договора Питт не хотел оставаться в правительстве, чтобы не утвердить, как он сказал, своею подписью стыда Англии и не войти в сношения с человеком, которого почитал он врагом человеческого рода. Может быть, никогда в мире не бывало такой ненависти, какая существовала между этими двумя людьми. Император уже знал в то время, чего хотел, и строил основание для своего обширного здания. Он видел при этом одно существенное и ужасное препятствие — Питт. Этот человек затруднил все его действия. Он маячил перед ним, как привидение. Двадцать три года Питт управлял делами и приобрел влияние даже на дела Франции! Тщетно Наполеон говаривал о нем: «Уильям Питт — великий министр до Дувра, в Кале я уже не боюсь его». Это было несправедливо. Уильям Питт был человек искусный везде, и пусть Наполеон не боялся никого и ничего, но он ненавидел его и страшился, как страшатся талантливого врага.
Воспитанный школой своего отца, лорда Чатэма, Питт начал управлять делами с двадцати четырех лет, утвердившись в правилах, может быть, несколько мелочных: он слишком многим жертвовал для прений и речей парламентских. Он был красноречив и знал это. Он хотел блистать на трибуне и часто жертвовал этому желанию преимуществом молчаливой рассудительности. Он, холодный и осторожный всегда, делался при этом болтуном и краснобаем, похожим на нас. Ненависть его против Франции и против Наполеона была сумасшедшей. Конечно, он оказал услуги своему отечеству, но спасение Англии есть больше следствие ошибок императора, чем политической системы английского премьер-министра.
Питта называют в Англии великим человеком, но так ли это? Что видим мы в Питте? Постоянную ненависть к нашей революции. Увлеченный этой ненавистью, он причинил нам много зла. Можно сказать утвердительно, не боясь возражений даже со стороны англичан, что не упорство в административных и политических успехах Питта привело Францию к гибели и спасло Англию, а ошибки противника, которыми сумели воспользоваться люди бездарные. Они хорошо сыграли теми картами, которые послал им случай.
Смерть Питта произвела сильное впечатление в Испании. Англия пребывала в таком жестоком и страшном своими последствиями раздоре с этим несчастным королевством, что неприязнь его могла справедливо относиться к премьер-министру британского правительства. Питт, управляя делами, выражал свое мнение о союзе Испании с Францией в присутствии всего парламента так неумеренно, что даже в Англии порицали его за это. Не потому ли смерть его казалась каким-то искуплением памяти погибших в Трафальгарской битве? Я жила в Виттории у одного из знатнейших испанцев, и он зажег огни во всем своем доме, празднуя событие, столь счастливое для Испании, как сказал он мне.
— Но как позволили вам сделать это? — спросила я. — Ведь вы праздновали смерть все-таки человека и христианина.
— Он христианин? — лицо испанца выразило множество эмоций. — Он человек? Да я не просил позволения, я давал бал. Но как, сударыня, можете вы говорить, что Питт был христианин? Ведь он был протестант. Еретик!
Я еще не знала тогда и только во время другого путешествия в Испанию увидела, что многие испанцы почитают англичан и большую часть немцев язычниками. Они обожают Пресвятую Деву с особенным благоговением, а этого нет в протестантской религии, и потому они глядят на англичан и немцев как на еретиков.
Глава XVIII. Императрица-мать и ее двор
Боже мой, как я была счастлива вернуться, вновь увидеть мое отечество! Как сладостно было выговаривать это слово — Франция! Произнося «я француженка», я невольно подымала голову, ощущая в сердце какое-то гордое чувство, которое принимала с пламенным вдохновением, и чувствовала слезы в глазах своих, когда видела, что мое отечество уважают и чтят в лице слабой женщины единственно потому, что она француженка и носит имя одного из храбрых сынов Франции.
На другой день по приезде я написала баронессе Фонтаж, придворной даме императрицы-матери, спрашивая, когда могу я представиться. В тот же вечер я получила ответ, что императрица примет меня в следующее воскресенье, до обедни. Это было в четверг.
