Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Мадемуазель Делоне была примечательна своим умом, не только отточенным образованием, но и природным; она превосходно музицировала, очень хорошо пела и писала миниатюры, так что императрица-мать заказывала ей свои портреты, которые потом раздаривала. Со всеми этими преимуществами она соединяла характер весьма любезный и приятный. Короче, это была одна из тех особ, к которым нельзя остаться равнодушною. Что касается меня, я оценила ее, как только увидела, и признательна ей за приятные часы, которые доставляла мне она во время приездов моих на службу в Пон (имение Пон-сюр-Сен под Парижем).

Итак, я описала женщин при дворе императрицы-матери. Теперь мне остается говорить о мужчинах.

Камергеры и конюшие подбирались самым странным образом, учитывая ее характер и вкус. Исключаю только одного: это мой превосходный друг граф Лавилль, прежде бывший при короле Сардинском. Но господа Бриссак, д’Эстерно, генерал д’Эстре и господин Бомон чрезвычайно скучали у императрицы, и служба их отличалась этим очень заметно. Однако я напрасно помещаю господина Бомона в один ряд с другими. Если он скучал сам, то не был скучен другим, потому что был очень остроумен и весел, особенно при дворе; он был зол, как язва, и насмешлив так, что готов смеяться над своею бабушкою. Я любила встречаться с ним, и мы всегда смеялись самым беззаботным смехом. Он брат господина Бомона, бывшего камергера императрицы Жозефины; но ни тот ни другой не родственники генерала Бомона, бывшего адъютанта Мюрата.

Господин д’Эстерно мало знаком мне, и я не могу судить о нем положительно. Он редко дежурил у императрицы-матери, и мы встречались там, только идя к ней с поклоном. Впрочем, д’Эстерно так хорошо известен в свете, что нет нужды писать портрет его. Он зять герцога Виченцского (Коленкура) и тесть господина Морне, одного из величайших завоевателей сердец, какие бывали когда-нибудь.

Господин Лавилль — человек, какого только можно было пожелать при дворе императрицы-матери. Если бы император нарочно назначал для нее камергера, он ничего не придумал бы лучше: прекрасные манеры и самая утонченная вежливость, образец изящной придворной учтивости. Кроме того, он знал, чего стоили окружавшие его, а этого не знала ни почетная дама наша, ни другие, включая графиню Флерье, потому что, кроме господина Бомона, все они как будто уснули во времена Иакова и только что проснулись. Лавилль управлял маленьким двором императрицы-матери с удивительною ловкостью, так что она не могла требовать лучшего. Помню, однажды император за семейным обедом расспрашивал мать свою, как маленькую девочку, о том, что у нее происходит. Много раз он хмурился; но когда доходило до того, как действовал Лавилль, он только одобрительно кивал. Господин Лавилль был дружен с госпожою Сен-Перн, и мы составляли искреннее трио во все непродолжительное время, пока была жива бедная Сен-Перн.

Господин Бриссак был прекрасный человек, кроткий, тихий, самый безответный в мире. Он был безобразен, стар, горбат; но, повторяю, это был прекрасный человек. Императрица-мать не любила его, но бедняга вовсе не подозревал истинной причины этой неблагосклонности.

Хотя госпожа Бриссак не принадлежала ко двору императрицы-матери (к величайшему своему сожалению), но нельзя говорить об этом дворе и не упомянуть о ней, потому что она больше всех нас бывала с госпожой Летицией. Каждый вечер приезжала она играть в карты с ней, господами Клеманом де Рисом, Казабьянкой, Шоле и двумя-тремя другими старыми сенаторами, которые преследовали меня даже во сне, когда я, бывало, проведу с ними весь вечер, сидя в гостиной императрицы-матери. Эти древние старцы представлялись мне ожившими гобеленами, только разговоры их не походили на древние легенды. Но госпожа Бриссак, со всем своим умом (потому что она была очень умна, может быть, менее, чем ее сестра, принцесса Роган-Рошфор, но зато более остроумна), — госпожа Бриссак играла с этими старыми париками, улыбаясь, точно ей было это приятно. Странная женщина! Она была нехороша, никогда не была хороша. Низкорослая и какая-то угловатая, она, несмотря на это, кокетничала напропалую. Впрочем, это кокетство имело похвальную цель: она была влюблена в своего мужа, причем влюблена так, как бывают только на заре жизни. Он в свое время почитался изменником, любил девицу Ротелен, потом любил другую и оставил ее также.

— Как же вы сделались женой его? — спросила я госпожу Бриссак однажды, когда она рассказывала мне о любви своей к мужу.

— Да так! — отвечала она простодушно. — Я ждала и дождалась.

Никогда не забуду я выражения лица ее, истинно комического в ту минуту.

Она была чрезвычайно глуха. В день представления императору она очень переживала, какие вопросы задаст он ей и что должна она отвечать. Ей сказали, что император почти всегда спрашивает представляемого ему человека, из какого он департамента, сколько ему лет и сколько у него детей. Не надеясь на свои уши, которые могли слышать еще хуже от робости, госпожа Бриссак рассчитала, что император станет спрашивать ее в том порядке, в каком расположил вопросы говоривший с нею. Следовательно, император должен был спросить у нее сначала, из какого она департамента, потом — сколько ей лет и, наконец, сколько у нее детей. Но император не ставил себе законом всегда спрашивать одно и то же и спросил:

— Ваш муж не брат ли герцога Бриссака? Ведь вы наследовали его поместья?

На что госпожа Бриссак отвечала, улыбаясь с самым приятным видом, потому что была точно добра и простодушна:

— Из Сены-и-Уаза, государь.

Хоть император и не обращал большого внимания на ответы, но несообразность этого, видно, поразила его, и он, глядя на госпожу Бриссак с изумлением, спросил:

— У вас ведь нет детей?

— Пятьдесят два, государь. — И опять та же улыбка.

Император не спрашивал ее больше и обратился к кому-то другому. Он понял, что госпожа Бриссак, по крайней мере, глуха.

Должна прибавить, что она была добрым другом и почтенной женой. Я знаю ее довольно хорошо и могу сказать, что она была также очень добрая мать.

Глава XIX. Новое честолюбие и жадность

Когда я возвратилась в Париж после долгого отсутствия, больше всего меня поразила перемена в обществе. По приезде из Арраса я обнаружила, что жизнь вокруг меня чрезвычайно отличается от прежних времен, и из четырех месяцев, которые пробыла я в Париже, два прошли в удивлении и наблюдении за тем, как люди рассудительные увлекаются игрушками, брошенными им маленькой рукой императора. Я оставила Париж с убеждением, что эта горячка вскоре утихнет, но, возвратившись, увидела, что она усилилась еще больше. Жадность, возбужденная честолюбием, находилась на высшей степени пароксизма. Особенно нестерпимо было видеть и слышать, как выражали свои требования женщины. Это была жажда мест, почестей, денег. Каждый день обер-камергера, обер-церемониймейстера и маршала Дюрока обременяли нижайшими просьбами те самые люди, которые после отвернулись и от императора, и от его двора.

Наследный принц Баденский приехал в Париж. Он умер теперь, и я не огорчу его, сказав, что он был самый неприятный человек, какого я встречала когда-либо, сердитый внешне, как наказанный ребенок, и, кроме того, некрасивый, — словом, не милый принц и особенно не милый жених. Когда я увидела его в первый раз, то не могла удержаться, чтобы не перевести взгляд на прелестное существо, которое вскоре должно было принадлежать ему, — она показалась мне еще очаровательнее. Что за судьба! Она улыбалась на празднике своего жертвоприношения, но в улыбке ее мелькала грусть. Могла ли не грустить она?

Из числа праздников за время этой первой царственной свадьбы в семействе императора один особенно отличился от других тем, что увеселения его представили разнообразие совершенно новое. На нем танцевали кадриль впервые в Париже после революции. Принцесса Каролина, только что получившая титул великой герцогини Клевской и Бергской, подала мысль к этому празднеству, истинно королевскому. Долго не могли выбрать костюмы. Наконец, как всегда бывает, когда слушают двадцать различных мнений, выбрали костюмы нестерпимо безобразные. Император не любил Людовика XIV, но для двора своего брал образцом его двор. Помню, по возвращении моем из Португалии он как-то разговаривал со мной (под словом разговор я разумею несколько фраз, которыми мы обменялись) и с явным удовольствием заставлял пересказывать истории о жалком состоянии, в каком посреди своих драгоценных камней жили владетели Испании и Португалии. Он высказал решительное намерение сделать свой двор самым блестящим в Европе. Я видела, что воля его творит чудеса как при дворе, так и во всем другом.