Кадриль, о которой я начала говорить, состояла из четырех цветов — белого, зеленого, красного и голубого. На белых дамах были бриллианты, на красных — рубины, на зеленых — изумруды, на голубых — бирюза и сапфиры. Наряд походил на испанский: платье из белого крепа с атласными вставками цвета кадрили, обшитыми серебром; на голове черный бархатный ток с двумя белыми перьями. Мы были еще сносны, хотя наряд не мог называться красивым; но мужчины оказались удивительно смешны в своих нарядах из белого бархата; еще у них был шарф цвета кадрили, завязанный на боку, и черный бархатный ток, такой же, как и у нас. Не знаю, в самом ли деле этот наряд был так смешон, как казалось мне, но я долго не могла без смеха глядеть на некоторых мужчин из нашей кадрили. А как танцевали эту кадриль! Вот опять богатый источник воспоминаний! Впрочем, зачем вспоминать об этой попытке великолепия и изысканности, если позже наш двор затмил все богатые празднества Франциска I и Людовика XIV.
Важные политические события готовились в Европе. Неаполитанское королевство заняла одна из наших армий под началом Жозефа Бонапарта, у которого были Массена, Сен-Сир и Ренье. Сколько рассуждали об этом овладении Неаполем! Я не хочу извинять императора во многих самовластных поступках, за которые упрекают его, может быть, справедливо; но это событие не из числа их. Договором от 21 сентября 1805 года неаполитанский король Фердинанд обязался хранить нейтралитет во время войны с Австрией. В трактате именно так и было сказано: король Неаполитанский обязывается также не вверять никакого начальствования офицерам русским, австрийским или принадлежащим к другим воюющим державам, а равно и французским эмигрантам. В вознаграждение за то император Наполеон обязывался отозвать все войска свои из Неаполитанского королевства. Но Фердинанд IV забыл данное им слово, или, лучше сказать, помнил, чтобы не сдержать. Это было оскорбление, а мог ли Наполеон перенести его? По крайней мере, тогда мы думали иначе.
Казалось, само провидение назначило 1806 год быть столь же пагубным для нашего флота, сколь был он благоприятен для наших успехов на суше. Император услышал о новом поражении. Я уже описывала, что была свидетельницей удовольствия, какое чувствовал он, получив известие о победе Альхесирасской. Случай заставил меня быть свидетельницей и его горя, когда он узнал, что вице-адмирал Линуа взят англичанами на обратном пути из Индии. У него оставались один линейный корабль и один фрегат, а неприятель явился с целой эскадрой. В первую минуту император пришел в неописуемое состояние, он разразился ужасною бранью. Императрица Жозефина сказала ему несколько слов тихим голосом; он отвечал с прежним бешенством, но вскоре оправился и, придя в себя, говорил об адмирале Линуа в самых лестных выражениях, каких заслуживает этот храбрый, искусный моряк. Он вспомнил об Альхесирасе, а я могу засвидетельствовать, что он плакал от радости при известии об этой битве — я уже говорила это об этом и теперь повторяю снова.
Увы, произошедшая за несколько недель перед тем битва между английским адмиралом Даквортом и французским контр-адмиралом Лессегом нанесла смертельный удар нашему флоту. Вот рана, которая не могла закрыться! Взятие адмирала Линуа было последним ударом кинжала. У нашего флота отрубили руки и ноги при Трафальгаре; голова его пала в битве, проигранной Лессегом в заливе Сан-Доминго. Постоянная неудача преследовала нас и в том, что мы встречались с неприятелем всегда с меньшими силами. Так случилось и в этот раз. У англичан было семь кораблей, два фрегата и два шлюпа; на всей их эскадре находилось пятьсот восемнадцать пушек; у нас было только пять кораблей, два фрегата и один корвет. Мы могли противопоставить только четыреста двадцать шесть пушек. Бой продолжался два часа с половиною, и ожесточение его не поддается описанию. Один из моих кузенов, служивший тогда во флоте, принадлежал к экипажу корвета и рассказывал мне после, что все известное о бедствиях трафальгарских не может дать понятия об ужасе битвы при Сан-Доминго; несмотря на героическое сопротивление наших моряков, три французских корабля были взяты, а два другие отброшены к берегу и сожжены.
Жюно все еще оставался в Парме. Я часто получала от него письма, в которых, между прочим, он поручал мне спросить у императора, не нужно ли мне поехать к мужу. Я понимала эту маленькую хитрость: ему хотелось знать, долго ли он сам пробудет в Парме. Но Наполеон не принадлежал к числу тех людей, которые отвечают на ваш вопрос, когда само дело им не нравится. Потому-то я посоветовалась с принцессой Каролиной, все еще находясь с нею дружеских сношениях, которые она поддерживала, а я этому не противилась; мы обе не хотели нарушать приличия. Она сказала мне, что не худо мне поговорить с императором, когда встречу его у императрицы-матери или у одной из принцесс. «Но не просите у него особой аудиенции для этого вопроса», — прибавила она.
Замечание ее было справедливо. При первом же слове о моем путешествии император спросил с некоторой досадой, не Жюно ли поручил мне быть посланником и есть ли у меня аккредитация по форме. Я остереглась отвечать, что Жюно писал мне и велел даже просить аудиенции, а только сказала, что сама осмелилась спросить у него, могу ли поехать к мужу с детьми, которых не видел он уже шесть месяцев.
Надобно снова заметить здесь, что Наполеон чрезвычайно дорожил семейным спокойствием и согласием. Затрагивая эту струну, можно было наперед знать, что он выслушает все благосклонно. Он обернулся ко мне, медленно понюхал табаку, что делал обыкновенно, размышляя о чем-нибудь неприятном для него, и с полуулыбкою сказал:
— Так вы сами вздумали ехать к Жюно?! Да, это прекрасно. Но еще было бы лучше, раз уж вы везете к нему детей, чтобы вы везли к нему мальчиков. Но у вас только девочки.
Он ласково кивнул мне и удалился.
Я описала мужу этот маленький разговор, и ответом была горячая просьба отправляться к нему как можно скорее. Ему не терпелось свидеться со мной и, еще больше, поцеловать своих дочерей, из которых младшей мы не брали с собой в Португалию, и он не видел ее около двадцати месяцев. Он писал мне, что дворец герцогов Пармских превосходно устроен; он описывал мне мои комнаты, и я очень желала поцарствовать, припоминая слова его. Парма из числа тех мест, на которые могу я указать как на свидетельство чести и славы отца моих детей.
В апреле и мае 1806 года мы все еще танцевали, хотя уже настала весна. Император хотел, чтобы двор его блистал; он видел, что это невозможно без праздников и балов. Однако собственный нрав его не видел в этих безумных удовольствиях ничего привлекательного. Он любил, напротив, если не уединение, то, по крайней мере, жизнь спокойную, но деятельную, то есть предпочел бы проскакать десять лье галопом, потому что сильное движение не мешало полету глубоких мыслей. А на балу, на празднике он поневоле занимался женщинами и мужчинами, говорил с ними — в доказательство того, что властитель занимается ими. Но сколько не противна была Наполеону эта шумная сторона жизни, он видел ее необходимость. Мог ли после этого такой человек, как он, пожертвовать важной пользою своему личному желанию, своим удобством?
Жюно писал мне в это время, чтобы я снова отпрашивалась и спешила к нему. Он скучал в Парме и хотел увидеть меня и детей; но я не могла ехать. Обе дочери мои были больны, особенно старшая болела довольно серьезно крапивной лихорадкой, а у младшей обнаружилась опухоль в горле. Драгоценный Деженетт вылечил их тогда, но они не могли тотчас же пуститься в путешествие за четыреста лье. Я писала Жюно, что отправляюсь в конце мая, но не прежде.
Он совершил чудо, исполняя свое поручение в Парме, или на Апеннинах, если уж говорить точно. Инсургенты были строго наказаны: это оказалось необходимо, хотя несчастных нельзя назвать первыми виновниками. Народ играл там такую же роль, как везде: его использовали в качестве орудия не только против других, но и против самого себя. Аустерлиц еще оставался у всех в памяти. Римский двор также помнил неуспех своего путешествия в Париж…
