Такое же несходство было и между братьями. Император, король Испанский и король Голландский, все трое невысокие, были сложены в совершенстве. Принц Канино (Люсьен) и король Вестфальский представляли такую же их противоположность, как сестры между собою. Голова короля Вестфальского погружена в плечи, как у принцессы Каролины; а принц Канино высок в сравнении со своими братьями, но у него тот же недостаток фигуры, что у великой герцогини Тосканской. Впрочем, все они отражались в одном общем зеркале — в лице императрицы-матери. В нем были черты каждого из них.
Однажды вечером я занималась дома приготовлениями к отъезду, собираясь выехать через день, когда мне сказали, что приехал генерал Бертран, тогда адъютант при императоре. Он был тих, чрезвычайно вежлив и любим всеми своими товарищами. Я виделась с ним всегда с удовольствием, но он не ездил ко мне, а так как он тогда еще не был женат, то я и встречалась с ним только в Тюильри, но, повторяю, всегда с удовольствием. Понятно, что я удивилась его визиту, и, верно, он заметил это, потому что сказал мне улыбаясь:
— Как ни желал засвидетельствовать вам мою преданность, я дождался бы приезда Жюно и тогда только имел бы честь явиться к вам. Но теперь я по высочайшему повелению.
— Боже мой! — воскликнула я. — Что общего между мной и высшим посланием?
— Император приказал мне сказать вам, чтобы вы не отправлялись в дорогу.
— Слава Богу, это хоть не так ужасно. А что, возвращается Жюно?
— Об этом я не знаю ровно ничего.
— То есть не знаете положительно, но знаете как слух?
— Едва ли больше. Я не могу быть болтлив, но могу сказать, что ваш отъезд задерживает что-то очень счастливое.
Генерал Бертран уехал. Я некоторое время еще оставалась подле постели моих дочерей. Жозефина уже не была больна, но еще выздоравливала, и я радовалась, что ей не нужно будет переносить трудностей далекого пути. Я оставалась с нею, пока она не заснула, а потом велела подать экипаж и поехала известить об отсрочке друга, которому я была тогда дорога, виделась с ним каждый день и любила его искренне, — к герцогине Рагузской (госпоже Мармон). Она принимала немногих и предпочитала жить уединенно. Я бывала у нее чаще всех, и ее прелестный богатый ум превращал ее в одну из самых приятных собеседниц перед камином.
Теперь, когда мой отъезд был отсрочен на неопределенное время, я опять начала являться на службу и на следующей неделе приступила к своим обязанностям при дворе императрицы-матери. Вместе с нею поехали мы на семейный обед, который устраивался каждое воскресенье. Император нарочно велел позвать меня в свой кабинет, где находились и принцессы. Он стоял перед камином, хотя там не было огня, и, пока я здоровалась, глядел на меня с таким насмешливым видом, что это почти выводило из терпения.
— Ну, госпожа Жюно, видите, что получилось с вашим путешествием? Однако как прекрасно вы теперь делаете поклоны! Не правда ли, Жозефина? — Он повернулся к императрице: — Не правда ли, что у нее теперь блистательная наружность? Это уже не девочка. Это госпожа посланница! Это милостивая государыня! — Он глядел на меня с выражением таким внимательным и проницательным, что я покраснела, сама не зная отчего. — А как же вы хотите, чтоб называли вас? Знаете ли, что немного есть имен, которые могли бы достойно заменить титул госпожи посланницы?
Произнося эти слова, он еще усилил звук голоса, который бывал так важен и звучен в своих интонациях. Но все понимали, что император в добром расположении. Может быть, никогда не видала я его более расположенным к веселому разговору. Он все еще глядел на меня, и я заулыбалась. Я знала его характер: не стоило с ним увлекаться. Он тоже улыбнулся и сказал:
— О, я уверен, что вы очень желали бы знать, почему вы не отправились, не правда ли?
— Точно так, государь! И я хотела даже спросить ваше величество, не подвергаемся ли мы, бедные женщины, в этом случае военным законам, то есть солдатской дисциплине, потому что иначе…
С невероятной быстротой он прервал меня. Это был молниеносный взгляд и быстрое слово. Вся веселость его исчезла в одно мгновение.
— А что бы вы сделали тогда?
— Уехала бы, — отвечала я очень спокойно, потому что никогда не устрашал он меня так, чтобы я не могла говорить.
Веселость его тотчас возвратилась.
— Я, право, очень рад был бы отпустить вас в дорогу, — сказал он, опять смеясь, — но нет, останьтесь спокойно дома беречь своих детей. Они больны, как сказала мне синьора Летиция. Императрица утверждает, что моя крестница — самая хорошенькая девочка в Париже. Она, однако, не лучше моей племянницы Летиции [169].
Императрица не отвечала ничего, но явно было, что она желала бы отдать преимущество моей Жозефине; а я, как мать, была бы готова согласиться с нею. Императрица-мать заметила, что обе девочки очень красивы. В самом деле, маленькая принцесса Летиция была тогда очаровательна, как амуры Гвидо или Корреджо; но и моя Жозефина была прелестна.
— Вы еще не говорили мне, довольны ли вы госпожою Жюно, синьора Летиция? А вы, довольны ли тем, что служите при моей матери? — прибавил он, обращаясь ко мне.
Вместо всякого ответа я взяла и поцеловала руку императрицы-матери, как преданная дочь. Эта превосходная женщина притянула меня к себе и поцеловала в лоб.
— Это доброе дитя, — сказала она, — и я постараюсь, чтобы ей не было у меня слишком скучно.
— Да, да! — улыбнулся император, дергая меня за ухо. — Особенно постарайтесь, чтобы она не заснула, глядя на ваше бесконечное реверси и пристально рассматривая картину Давида. Впрочем, эта картина — живой урок для тех, кто проливает кровь свою в битвах: она напоминает, что все властители неблагодарны [170].
Я пришла в величайшее смущение! Эти самые слова были сказаны мной за день перед тем вечером в одном доме, которого не назову я, сказаны при трех других особах, которых я также не назову. Вот почему я пришла в смущение и была в порядочном замешательстве. Я всегда замечала, однако, что император имел удивительный дар оскорбляться только тогда, когда имел охоту и свободное время наказать; вообще же мое мнение не значило для него ничего. Он только сказал мне с выражением важным, но дружеским:
— Они таковы не все.
Императрица-мать, которая не всегда легко могла следовать за разговорами на французском, поняла, однако, глядя на выразительное лицо своего сына, что между нами происходит какой-то спор.
— Нет, — вмешалась она, — Жюно может не бояться, что мы забудем его! По крайней мере, я никогда не забуду, как он пришел ко мне в слезах и сказал, целуя мне руки, что вы в тюрьме. Он хотел спасти вас или умереть вместе с вами. О, в тот день я полюбила Жюно как своего шестого сына.
— Да, — сказал император, — Жюно верный и прямодушный друг. И славный малый! Прощайте, госпожа Жюно! Прощайте.
Он сделал мне знак рукой, улыбнулся дружески и вошел в свой кабинет. Но, еще не выйдя за дверь, он остановился опять, взглянул на меня, когда я кланялась, и прибавил:
— А знаете ли, госпожа Жюно, что лиссабонский двор сделал из вас настоящую придворную даму?..
— Хорошо же вы знаете их, — заметила императрица Жозефина с досадой. — Неужели госпожа Жюно должна непременно усаживаться на пол, как придворные дамы принцессы Бразильской, и еще на пол, худо натертый?!
Возвратившись домой, я размышляла об этом разговоре, или скорее об этой сцене, и мне пришло в голову все, что уже несколько дней говорили друзья мои. Глухо шептали, что Жюно станет парижским губернатором. Рассказывали также о близкой войне; но политические новости казались тогда столь сомнительными и о них рассуждали так тихо, что за достоверность можно было ручаться только, когда они переставали быть тайной. Говорили, что во время Аустерлицкого похода волнения в Париже остались бы незаметными, если б городом управлял Жюно. Император хорошо знал его мужество и верность, и такой выбор в самом деле был бы приличен на время отсутствия в столице императора.
