Судьба этой горничной так странна, что стоит рассказать ее. Эта девушка жила у меня давно, ее звали Шапатт, так почему-то хотел ее отец. У нее было и другое, очень простое имя — Маргерита. Приехав в Пон, я заметила, что она много плакала в первые дни. Глаза ее были красны, а лицо так печально, что трудно было этого не заметить. Я очень любила Шапатт, почти воспитала ее, и все умения ее были получены от меня. Но добрые намерения мои превратились во зло. Шапатт не ограничилась тем, что выучилась писать и, следовательно, хорошо говорить, причесывать меня, шить платья, стирать кружева и шелковые чулки — словом, узнала все правила хорошей горничной. Она вообразила, что надобно прибавить к этому знание сердца, которое билось под атласом шитых ею платьев. И не выдумала ничего лучше, как изучить его в романах госпожи Коттен, а они тогда наделали много шума, и право, не без основания, потому что, по правде сказать, не думаю, чтобы «Мальвина», «Амалия Мансфильд», «Матильда» и даже «Клер д’Альб» были чем-нибудь хуже романов, написанных в наши дни. Их упрекали в безнравственности, но они представляют проступки, совершенные из чувства истинного и выраженного очень естественно. О да, выражено это чувство было так хорошо, что моя бедная Шапатт замечталась и, находясь в состоянии, когда пробужденная душа ищет блаженства, встретила молодого человека, тоже вышедшего из своего класса и желавшего доказать, что понимает сферы более возвышенные. К несчастью, он понимал только пороки их.
Этот молодой человек был старшим берейтором Жюно. Хозяин полюбил его за сметливость, хотел использовать его способности в полной мере и нанял учителей для своего любимца, который писал очень хорошо, говорил по-немецки, по-итальянски, по-португальски, по-испански и отлично знал географию большей части Европы. Молодого человека звали Анри Шапелль, и он был очень привязан к своему господину и ко мне; а это последнее обстоятельство и погубило бедную Маргериту, потому что в Лиссабоне всякий раз, когда надобно было отправить курьера с важными депешами, Жюно отправлял Анри, и тот из услужливости всегда заходил спросить у Шапатт, нет ли у меня писем во Францию или каких-нибудь поручений. Шапатт отдавала мне отчет во всем, что говорил ей Анри, сначала исправно и вполне равнодушно; но вскоре я заметила, что она говорит мне о молодом берейторе, даже когда его нет при нас. Однажды, одевая меня, она заплакала.
— Что с тобой? — спросила я.
Она не отвечала ничего.
— Что с тобой, моя милая? — спросила я ее с большим участием, потому что истинно любила девушку.
Она заплакала сильнее и не проговорила ни слова. Вечером Жюно был сердит: уже два дня ожидал он из Франции ответа, а Анри все не приезжал.
— Может, его убили в Пиренеях, — предположил господин Рейневаль.
Ложась спать вечером, я увидела, что глаза у Шапатт покраснели и веки опухли. Она не плакала больше, но ее угрюмое, печальное лицо показывало глубокое отчаяние. На другое утро, едва проснувшись, я позвонила, и она вошла в мою комнату веселая, легкая, с блестящими глазами, с улыбкой, и жизнь казалась для нее совсем иной, чем накануне. Во время завтрака я узнала, что Анри возвратился.
— А! — сказал Жюно. — Думаю, у нас скоро будет свадьба.
И я рассказала ему все, что заметила.
— Я никак не могу согласиться, — вскричал он, — чтобы мой красивый курьер женился на этой сове Шапатт! Какая польза, что она умна, что она вышивает и сентиментальничает? Он будет возвращаться к жене своей всего на несколько дней и будет нуждаться только в очаровании красоты. Кроме того, я предназначаю этого молодого человека к чему-нибудь большему. Пожалуйста, постарайся выгнать из ее головы все эти глупые идеи.
Но я не послушалась Жюно. Я расспросила бедную девушку, и ее простодушные ответы показали, что если сердце ее и оказалось слабым, то Анри тоже был виноват. Правда, все ограничивалось пока только нежными взглядами, словами, письмами, может быть, отрывками из романов. Все это сжигало сердце молодой девушки. Анри говорил ей о браке и ждал его нетерпеливо, но во всех своих письмах убедительно просил Маргериту, чтобы она тайно пришла на свидание с ним. Она не соглашалась.
— Ах, сударыня! — сказала она плача. — Когда мы жили в Синтре, он в три ночи приходил тихонько петь под моим окном, со стороны маленького померанцевого сада госпожи Ларош; однако я не отвечала ему. Он умолял меня выйти, но я не соглашалась. Если он хочет жениться на мне, то, верно, потому, что я честная девушка. Но что ему во мне, когда все станут смеяться, говоря: «Она его любовница!»
Это ее собственные слова. Я сохранила их потому, что они просты и трогательны, особенно когда знаешь печальный конец этой истории.
— Так он любит тебя? — спросила я.
— Ах, сударыня! — Лицо ее, обычно не очень приятное, просветлело.
Я поглядела на нее, и не могла не повторить в мыслях своих пошлой, но справедливой поговорки: любовь слепа. В самом деле, молодая девушка не имела красоты даже своих двадцати лет. Она была бледна, болезненна и так некрасива, что только самая странная прихоть или тонкий расчет могли заставить жениться на ней. Я не ошиблась.
Отъезд Жюно в Аустерлицкий поход разрешил все намерения, какие я могла иметь о счастье моей любимицы. Анри отправился с Жюно, и я видела Маргериту в большой грусти. Эта грусть сделалась наконец так сильна, что я встревожилась и начала говорить с нею, ответом мне были только слезы. Я еще тогда могла бы догадаться о причине слез и после всегда упрекала себя, что не подумала хорошенько. Она получала от Анри письма, отвечала ему, и часы, употребленные на это печальное и сладкое занятие, были единственной отрадой бедной девушки.
Тогда с нами жил друг детства Жюно, господин Маньен. Услышав от меня о приключениях Маргериты, он вздумал утешить ее. Душа ее была нежна, но открыта только для одного человека. При первом же слове Маньена она почла себя оскорбленною, расплакалась и пришла ко мне жаловаться. Человек грубоватый, Маньен не понимал, как оскорбительны любовные слова для молодой девушки, бедной и добродетельной. Он только изумился, когда я с недовольным видом сказала ему, что он может искать себе удовольствий и развлечений где хочет, но не в моем доме. Он довольно бесстыдно заметил даже, как безобразна бедная Маргерита. В самом деле, это была правда, если только можно сказать так о девушке, у которой тем не менее прекрасные глаза, прелестные зубы и такая талия, что скульптор Шинар просил у меня, как милости, позволения снять с нее модель. Он даже предлагал ей за это большую сумму денег, но она не согласилась ни за что и позволила снять модель только со своей ноги.
Горничная моя впала в такое жесточайшее горе, что я наконец сжалилась над ней и написала об этом Жюно. Он отвечал мне так, что беспокойство мое о бедной любимице удвоилось. Он, оказывается, сомневался в верности Анри и, что не меньше ужаснуло меня, как будто оправдывал или, по крайней мере, не порицал его.
«Для чего же говорил он ей, что любит ее? — писала я в ответ. — Я не знаю, как договариваются с собственной совестью, учитывая время и погоду. Если он мог один раз выразить ей свою страсть, если ухо молодой девушки услышало слова любви, он отвечает за счастье всей ее жизни».
Жюно не отвечал на это, и Анри перестал появляться курьером в Париже. Бедная Маргерита плакала, но молчала. Она худела. Руки ее, прежде образец совершенства, похудели и покрылись морщинами. Но Жюно возвратился, и в ней произошла перемена, как будто по волшебству. Один месяц на щеках ее блистали розы, потому что юность привязана к жизни непостижимым могуществом и нужна сильная буря, чтоб сломать этот цветок. Бедная Маргерита! Как она плакала! Между тем мы отправились в Пон, и там я заметила в молодой девушке еще большую перемену. Она не хотела выходить в общую столовую, была бледна, худа. Однажды я нашла ее на постели, она рыдала, прятала лицо в подушки и даже упрекала Бога, что он не шлет ей смерть. Я хотела выйти, сказав, что иду за врачом императрицы-матери, который находился в соседней комнате у госпожи Сен-Перн. В одну секунду Маргерита очутилась у моих ног, судорожно обнимала мои колени, всхлипывая:
