Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

— Ах, нет, сударыня! Не призывайте медика; может ли он пособить этому?

Я взглянула на нее. Она была едва одета, когда я застала ее нечаянно. Бедная девушка! Один взгляд показал мне все ее несчастье.

Я подняла ее и посадила на постель, говоря:

— Он женится на тебе, дитя мое, он женится на тебе. Я отвечаю за это.

Она покачала головой, но с такой грустью, что в этом движении была видна вся уверенность ее в собственном бедствии.

— Он не женится на мне, — сказала она наконец, — и я умру от этого.

Отчаяние ее было так истинно, так глубоко, что истерзало мне сердце. Я в тот же вечер написала к Жюно о своем открытии; он отвечал немедленно. Душа у него была пламенная, а голова — горячая, как говорили те, кто склонялся перед его возвышенным словом и огненным взглядом, но меньше меня знал, до какой степени эта душа исполнена благородства и чести. Обесчестить девушку, наложить печать позора на ее чело, дать жизнь ребенку, который не будет иметь честного имени… Это мог сделать только бесчестный человек, думал Жюно, чистый сын революции, которая в первые годы свои была столь же блистательна, сколь и требовательна во всем, что относится к чести. Тогда не прощалось ничто оскорбительное для нее, и Жюно за всю свою жизнь не заслужил ни одного упрека в этом роде. Может статься, он был не очень щепетилен, лишая спокойствия мужей, но думаю, это совсем другое дело. Женщины, которые любили его (впрочем, гораздо больше, нежели он любил их), не от него научились любви: известность имени многих из них подтверждает мое мнение. Так или иначе Жюно питал глубокое презрение к тем ничтожным людям, у которых достало духу лишить счастья беззащитное существо. Я вскоре покажу, как смотрел он на поведение мужчины в таких обстоятельствах. Теперь окончим историю Маргериты.

Когда Жюно возвратился в Париж, я спросила у него, что думает он сделать для нее.

— Пока я не знал того, что написала ты, — отвечал он, — я не соглашался на этот брак, потому что Шапатт в самом деле очень дурна, а Анри красивый малый. Теперь я опять желал бы сказать нет, потому что вижу, как она добра и нравственна, а в нем нет этого нисколько. Но вознаграждение необходимо, и Анри даст его.

Призвали виновного и сказали ему, что он должен жениться. Когда он увидел, что мы знаем все, то не мог скрыть своего гнева.

— Она обещала мне не говорить никому, — сказал он, бледнея. — Она раскается в этом.

— Шапелль, — сказал ему Жюно, — ни слова больше, или я тебя сейчас же выгоню.

Еще накануне я переселила Маргериту к одной бабушке, где ухаживали за нею, как за мною. Вскоре она родила дочь. Мне тотчас сказали об этом, и я в ту же минуту велела известить об этом Анри. Он пришел, бросился к ногам моим и умолял не принуждать его жениться на Маргерите.

— Если вы будете столько добры, сударыня, что оставите это, то хозяин не будет принуждать меня.

— Ты хотел сказать: если я буду столько зла, не правда ли, Анри? Довольно, не противься больше; выбирай одно из двух: или тебя сошлют под всею тяжестью гнева твоего господина, или я и он будем покровительствовать тебе, дадим две тысячи четыреста франков жалованья тебе и твоей жене, а обещанное приданое я удвою. Говори да или нет.

Он пробормотал да, но таким глухим голосом, что я почти не расслышала этого, и бросился в дом, где была Маргерита со своим ребенком, которого он еще не видел. Молодая мать держала дитя на руках. Это было на третий день после родов, и она страдала молочной лихорадкой. Анри быстро взбежал по лестнице, с шумом отворил дверь и сел перед постелью родильницы, которая настолько же испугалась, насколько обрадовалась его появлению.

— Я пришел сказать, что женюсь на тебе, — сказал он. — Хозяева объявили, что выгонят меня, если я не женюсь на тебе. Так что надобно жениться…

Он скрежетал зубами и едва не топал ногами.

— Анри, — сказала ему молодая мать, подавая дитя. — Не будьте так жестоки со мной. Благословите свою дочь: вы должны любить ее, бедную малютку. Поцелуйте ее.

Бедная девушка протягивала ему руки с драгоценным бременем.

— Я не люблю твою дочь! И тебя тоже! — отвечал он. — Я люблю другую, а ты… — и он погрозил ей пальцем.

— Анри! — Маргерита глядела на этого злодея с умоляющим видом.

— Да, меня заставляют жениться на тебе. Хорошо, ты будешь моею женой, но всю жизнь свою ты будешь плакать кровавыми слезами о том дне, когда кюре соединит нас.

— Анри! — несчастная застонала глухо и страшно. Глаза ее погасли, все черты исказились, и руки судорожно прижали дитя к груди.

— Не хочешь ли сторговаться? — сказал он ей. — Я отдаю тебе все приданое, каким награждают нас господа. Возьми и скажи, что сама не хочешь выходить за меня замуж.

Руки Маргериты ослабели, дитя упало на постель. Глаза ее в последний раз обратились к Анри. Он испугался, начал звать на помощь, но она была уже мертва.

Я долго не могла забыть этой смерти. Шапелль, как выяснилось, уже страдал от чахотки и начал быстро угасать под дланью мстящей судьбы. Он умер через год, чуть ли не в тот самый день, когда убил молодую девушку! Правосудие Божие иногда медлит наказывать, но час его настает непременно.

Я не хотела прерывать этого рассказа и еще не говорила об императрице-матери и ее дворце в Пон-сюр-Сене, а его следует описать.

Не знаю, как могли купить для матери повелителя Франции такой замок, как Пон. Конечно, здание было хорошее: но это груда прекрасных тесаных камней, и я не помню, чтобы там приятно было жить. Замок Пон-сюр-Сен в департаменте Об, в семи лье от Труа, находится на берегу Сены. Может статься, до революции это было приятное жилище, потому что, вероятно, при нем имелся парк или хоть какие-нибудь деревья давали тень для прогулки. Но когда императрица-мать сделалась владелицей его, подле замка и даже в окружности его была только одна аллея, и то очень короткая и почти без тени. Все деревья в парке срубили во время переворота; а, несмотря на успехи в науке, еще не найдена возможность восстанавливать так же легко, как уничтожать, и потому надобно было ждать лет сто, чтобы иметь прежнюю тень, уничтоженную прихотливым ударом топора.

Замок Пон, принадлежавший некогда князю Ксаверу Саксонскому, находится подле Бриенна, того самого Бриенна, где император жил в годы своей юности. Не хотели ли, чтобы мать императора могла во время частых встреч с госпожою Бриенн изъявлять признательность за все добро, какое делала та молодому Наполеону? Не знаю, но почти готова верить этому. Однако если такова была цель императора, ее худо исполнили, не потому, что императрица-мать дурно обходилась с госпожою Бриенн, но потому, что между ними никогда не было дружеских отношений. Госпожа Бриенн жила как маленькая владелица в своем собственном замке; императрица-мать наезжала туда в первый и второй год своего житья в Пон-сюр-Сене, и ее принимали с чрезвычайной пышностью. Не знаю отчего, но она возвращалась оттуда всегда с досадой; уверена, что там ей не нравилось.

Лицо госпожи Бриенн было самое грубое и неприятное, какое только я видела в жизни. Встретив ее в первый раз, я онемела от ее отвратительного вида и маловежливого обращения, чтобы не сказать хуже.

Между тем болезнь госпожи Сен-Перн легко было бы вылечить, но лечили ее худо. Вместо того чтобы сесть в карету при первых признаках нездоровья, она уступила просьбам императрицы-матери и осталась в Пон-сюр-Сене. Намерение госпожи Летиции было самое похвальное: она знала, что госпожа Сен-Перн небогата и хотела избавить ее от издержек на путешествие и лечение. Но госпожа Сен-Перн умерла на пятнадцатый день своей болезни.

В это же время случилось маленькое происшествие, которое надобно пересказать, потому что оно показывает, как несправедливы пересуды об императрице-матери. Подробности тут неприятны; но пусть видят, что иногда императрица-мать даже и не знала того, в чем ее обвиняли.

При ней была старая горничная по имени Саверия, о которой говорила она, что эта старуха не менее ее самой мать всех ее детей. Очень привязанная ко всему семейству Бонапарт, она была не только бережлива, но и скупа: когда госпожа Сен-Перн умерла, она не хотела дать и простыни для умершей. Моя горничная, которая разделяла с сердобольными сестрами, приставленными к госпоже Сен-Перн, все попечения о больной, пришла в слезах рассказать мне то, что справедливо называла она мерзостью. Мы с госпожою Бриссак советовались, надобно ли идти к императрице-матери, чтобы сказать ей о таком гадком поступке. Лавилль, искренний друг госпожи Сен-Перн, негодовал еще больше нас. Саверию призвали и велели выдать все, что требовалось. Она хотела еще противиться, говоря, что у госпожи Сен-Перн есть свое белье. Я погрозила ей, что тотчас же иду к императрице-матери, и она сделалась послушна. Поверят ли, что это происшествие пересказали совсем иным образом и составили трагическую историю, в которой императрица-мать играет отвратительную роль, тогда как она и не слыхала о нем ничего? Я знаю множество подобных анекдотов; но в них императрица-мать, уверяю вас, столь же невинна, как в этом.