Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Я не знала тогда принца Бразильского и не могла смеяться, как сделала после, когда увидела его в этом гусарском наряде, удивительно идущем его толстому брюху, ляжкам и огромной голове с курчавыми волосами, которые были под стать его толстым губам, африканскому носу и цвету кожи. Вообразите еще у такого красавца напудренную косу толщиной в руку, и на все это надет кивер, унизанный бриллиантами и с дорогим пером. О, это воспоминание берегу я для мрачных минут, когда надо вспомнить что-нибудь веселое.

— Бьюсь об заклад, что он не носит этого наряда, — сказал полковник Лаборд господину Маньену.

— Он готов носить его повсюду, — отвечал тот, — он готов на все смешное. Бьюсь об заклад, что он носит его.

Полковник проиграл.

Когда Жюно окончил все свои дипломатические мероприятия, настала моя очередь. Это была трагическая минута. Фижмы заранее наводили на меня ужас, пока я оставалась в Париже и в дороге. Но чем больше приближалась минута, тем больше теряла я мужество, не только как посланница, но и как женщина. Я примеривала эти несносные громадины три раза и два раза, надев, просто падала. Я еще управлялась с ними кое-как в своей комнате, красуясь перед зеркалом. Боже мой, говорила я себе, почти плача и даже в самом деле плача, как глупо и смешно заставлять носить эти орудия пытки!

— Друг мой, — говорила я Жюно как можно трогательнее, — я прошу тебя, умоляю, устрой это как-нибудь! Франция так могущественна!

Но, вступив в должность, он смотрел на нее с важностью, говорил только о дипломатических нотах и обязанностях одного народа по отношению к другому. Он не смеялся, и когда я хотела сбросить с себя фижмы, кричал, как будто от этого зависело объявление войны:

— Фижмы! Боже мой! Фижмы! Но, Лора, подумай: именно потому, что ты посланница, ты должна надеть эти фижмы. Как не надевать их! Да, надень ты уже свои фижмы!

И я расхаживала в них, переваливаясь с боку на бок и падая на третьем шагу. Потом я взбунтовалась и объявила, что не хочу составить эпоху в дипломатических летописях и мне совсем не нравится, что будут говорить: «Ах, да! Это тот год, когда упала французская посланница. Помните, как она была смешна при этом?»

В нашем дипломатическом корпусе было семейство, имя которого сделалось теперь общеевропейским. Оно и тогда было соединением добродетелей и всех редких качеств. Это семейство австрийского графа Лебцельтерна. Я вскоре буду говорить о нем. Однажды рассуждала при госпоже Лебцельтерн о моих страданиях и жестокости Жюно.

— Но, милая посланница, — сказала она, — я не понимаю, почему вы падаете, как вы говорите. Вы легки, стройны, танцуете, как фея при луне, и, кажется, совсем не неловки. Тут что-то не то. Пришлите мне ваши фижмы, это верно от них.

Она в самом деле угадала: у фижм внизу не было легкой полоски проволоки, которая должна держать равновесие всей верхней части, чрезвычайно тяжелой. Я тотчас примерила фижмы, когда получила их назад, и стала ходить, как все, только со страхом, от которого не освободишься по своей воле. Кроме этой чудовищной горы с каждого боку, я надела платье из белого муара, вышитое золотом, с большими золотыми желудями на боках, точно как на драпировке окон. На голове у меня красовался ток с шестью большими белыми перьями, придерживаемыми бриллиантовым аграфом (застежкой). Кроме того, бриллианты были на шее и в ушах.

Наряженная таким образом, но на этот раз в перчатках, я собралась ехать в Квелус. Но надобно было еще взойти в карету. Я очень хотела этого, тем более что люди на набережной уже посмеивались, видя странную фигуру, которая выставит то голову, то ногу, то бок и отступает, не имея возможности разместиться в карете, которая была низка для моих перьев и тесна для несчастных фижм. Жюно не ехал в Квелус и, оставаясь в шлафроке и туфлях, с серьезным видом старался поместить меня в карету, как статую, которая оценена в миллион. Я молила Бога, чтобы проклятые фижмы сломались, и совсем не заботилась о них; но, видно, я наконец нашла нужную точку и втиснулась в карету, села поперек и еще больше наклонившись, чтобы не изломать перьев и не измять прекрасную драпировку платья. В таком положении проехала я два лье от Лиссабона до дворца Квелус.

Меня ввели в малые апартаменты принцессы Бразильской, потому что этикет запрещал принцу или королю принимать посланниц и я должна была нанести визит только принцессе Бразильской; у нее в гостиной собрались и другие принцессы. Были церемонно отданы три обычных поклона. Я ждала, что принцесса начнет говорить со мной о Франции и захочет быть приятною со мной, пусть не для меня, но для женщин Франции, которых я представляла. Она и в самом деле сказала мне, что желала бы узнать императрицу Жозефину, и спросила, правда ли, что она так хороша, как говорят о ней. Я отвечала, что ее величество императрица Жозефина очаровательна и ее рост, стан и вид приводят в восхищение; впрочем, я прибавила, что если ее высочеству угодно видеть портрет императрицы, то я имею честь показать его, потому что он со мной. Это была миниатюра работы Изабе, достойный его образец прелести и сходства с оригиналом.

Принцесса говорила мне о своей матери, много смеялась над перчатками, которые с меня сняли, и наконец спросила о том, нахожу ли я в ней сходство с матерью. Я храбро отвечала да, и это была недостойная ложь, потому что одна хоть когда-то была прекрасной женщиной, а другая всегда оставалась самым отвратительным, безобразным созданием.

Вообразите, что перед вами женщина менее полутора метров, и то с одной стороны, потому что они не были равны. Можно представить себе, какой бюст, какие ноги и как все выглядит у такой маленькой женщины! Если б можно было глядеть только на ее голову; но, Боже мой, какое лицо! Какое страшное лицо! Глаза ее, с красными жилками и злым выражением, не смотрели в одном направлении никогда, хоть и не были окончательно косыми. Кроме того, цвет кожи был совершенно не человеческий, что-то похожее на кору, а не на кожу. О ее носе помню только то, что он касался синих губ, которые раскрывались, чтобы показать удивительные зубы, ошибку природы, зубы, похожие на крупные кости. Наконец, все это великолепие венчала какая-то грива странных волос, сухих, курчавых, бесцветных.

Наряд принцессы Бразильской был в полной гармонии безобразия, если можно так сказать, с нею самою. На ней было платье из индийской кисеи, с золотом и серебром, но как сшитое! Оно почти не прикрывало огромной шеи и груди. Бриллиантовые аграфы застегивали его на плечах и блистали на рукавах, очень коротких, хотя лучше было бы закрыть такие руки. Волосы, взбитые и грязные (надобно же сказать это!) — в косичках, при этом с жемчугом и бриллиантами удивительной красоты. Платье было по поясу обложено рядами драгоценных жемчужин, а в ушах принцессы были серьги и подвески, каких я не видала больше ни у кого, — бриллиантовые груши длиною в дюйм. Превосходны, удивительны были два бутона над серьгами; но они висели вдоль этого ужасного лица и казались совсем не хороши. Боже, каким странным созданием была эта принцесса!..

Глава XV. Аустерлиц

Однажды, когда мы жили в Португалии, Жюно получил собственноручное письмо императора, который извещал его о важных событиях. Горизонт Европы становился темнее ближе к северу, и эта эпоха заслуживает кратких пояснений.

Из всех держав, участвовавших в коалиции, Австрия видела себя в особенной опасности. Владения ее, уменьшенные наполовину, были открыты со всех сторон. Федеративное могущество ее в Германии было сломлено, и, казалось, безвозвратно. В Италии это могущество висело на волоске и отчасти уже было уничтожено. Такое положение заставило Австрию тревожиться за свою будущность, потому что речь шла о жизни или смерти, даже если бы она имела дело не с таким человеком, как Наполеон, а, например, с Фридрихом. Коронование в Италии окончательно убедило Австрию в том, что она даже не любима там, хоть это необъяснимо, потому что власть Австрии обожают во всех ее наследственных владениях. Как бы то ни было, Австрия устрашилась этого больше, нежели громов Маренго и Гогенлиндена. Она видела себя как бы зажатою между истоками Майна и устьем По; чувствовала, что надобно занять более грозное положение, а иначе она погибла. Вероятно, Меттерних, гений которого, еще юный тогда, уже развивался, имел столько влияния, что заставил решиться на третью коалицию. Меттерних — австриец, и первою обязанностью его было спасти свое отечество.