Император слышал, как сильно билось это сердце, и в свою очередь почувствовал какое-то волнение. Но он тотчас превозмог себя, тихо освободил свою руку и взлохматил густые белокурые кудри Жюно.
— Обещай мне быть благоразумным, упрямец! — только и сказал он.
Этот разговор продолжался очень долго. Дежурный зал был наполнен людьми, которые прислушивались, стараясь узнать, чем кончится продолжительная сцена. Особенно одному человеку хотелось, чтобы она была короче: он знал императора и знал, что никогда не разговаривает тот долго с тем, кого хочет лишить своей милости; и лицо Жюно, когда он вышел, утвердило его в этом мнении. Жюно прошел мимо него в двух шагах и сделал вид, что не замечает его.
— Я не удержался бы сказать ему все, что думал о нем, — говорил мне Жюно через полтора года, когда мы жили в Испании дружнее, чем когда-либо в другое время, и доверительно рассуждали перед камином об этой поре его жизни, которую раскрывал он мне всю. — И это было бы правильно, потому что этот человек — настоящая змея, — прибавил он.
Глава XXX. Жюно получает новое назначение
Прогулки по Парижу в роли нового Гаруна аль Рашида часто доставляли Наполеону удивительное наслаждение. Вот что случилось с ним однажды по возвращении из первого Польского похода.
Это было 15 августа, энтузиазм народа находился в высшей точке; любовь и преданность Наполеону основывались на его знаменитых подвигах и не имели никакой нужды в ослеплении. Чувство, которое заставляло тогда любить императора, было совершенно искренним.
Таким образом, вечером накануне дня святого Наполеона Тюильрийский сад блистал огнями; дворцовая терраса, на которой тогда мог прогуливаться каждый, заполнилась народом. Толпа была столь многолюдной, что едва можно было протиснуться сквозь нее, и люди не слушали концерта и патриотических песен, не глядели на иллюминацию сада; нет, взгляды всех обращались к двум окнам нижнего этажа с надеждою увидеть, хоть на одно мгновение, своего любимого императора. Крики «Да здравствует император!» оглашали темное небо, огни освещенных шатров на набережной как бы отвечали сверкающей массе огней императорского дворца. Дальше в воздухе вырисовывался как символ славы светлый крест Почетного легиона. Этот знак, награждавший пролитую за отечество кровь и труды кабинетного ученого, еще не сделался таким пошлым, чтобы люди пренебрегали ношением его. Тогда многие из тех, кто теперь старается показать, что не уважает знаменитой эпохи, называя ее славой, стоившей слишком большой крови (заметьте, сами эти люди не пролили ни капли своей), удивлялись от чистого сердца тому, что было удивительно, и с радостью и без всякой зависти присоединяли свой голос к общим восклицаниям.
Император вышел вечером из дворца со своим верным другом, который не оставлял его никогда, — с Дюроком. Этот человек постоянно окружал императора своею деятельной заботой, хотя, надо признать, император иногда сбегал от нее, как молодая женщина скрывается от любовника, столь же ревнивого, сколь и влюбленного. Итак, император вышел из дворца взглянуть на праздник накануне дня святого Наполеона.
— Ваше величество, должно быть, очень счастливы, — говорил обер-гофмаршал Наполеону, который, опершись обеими руками на парапет террасы, оглядывал все пространство, описанное мной выше. — Труды ваши, конечно, велики, но зато какие результаты! Вслушайтесь, государь!
В это самое мгновение сто тысяч голосов снова послали к небу восклицания «Да здравствует император!».
Энтузиазм вдруг будто удвоился. Вскоре обнаружилось, что всех привело в заблуждение окно, открытое в нижнем этаже: подумали, что там видят императора. Наполеон усмехнулся и, переведя взгляд на другой берег, снова погрузился в глубокое размышление.
— Ведь это дом Нея, Дюрок? Да? — спросил он у обер-гофмаршала, указывая на особняк Безенваля, незадолго перед тем купленный маршалом Неем. — Да, именно на этом месте должен стоять дом Мишеля Нея! Он истинный храбрец… И мой сын Евгений… и Мортье, Бессьер… И Бертье…
Он всматривался в темную зелень, окружавшую дома на берегу реки, и глаза его были влажны, а сердце взволнованно. Еще некоторое время он глядел на огненную звезду Почетного легиона, которая казалась метеором на фоне мрачного неба, а потом быстрыми шагами сошел в сад в то самое мгновение, когда начались новые крики, от которых затрепетали листья.
Внимание императора привлек мальчик лет пяти, прелестный, как ангел; он тоже кричал нежным голоском и кидал в воздух свою хорошенькую фуражку из черного бархата. Он был один и, по-видимому, не боялся нисколько.
— Да здравствует император! — кричал он так громко, будто ему было лет двадцать.
Император с изумлением увидел, что нет никого рядом с этим ребенком, наряд и все движения которого показывали, что он из хорошей семьи. Наполеон сделал знак Дюроку, и тот подошел к ребенку.
— Кто ты? — спросил он у него. — И почему с тобой нет никого?
Ребенок не отвечал, но устремил свои глаза на вопрошающего с таким живым любопытством, будто хотел сказать ему: «А сами вы кто такой?»
Дюрок повторил свой вопрос.
— Меня зовут Габриэль, — отвечал наконец ребенок. Прелестные белокурые локоны его и головка серафима в самом деле напоминали о небесном тезке его Гаврииле. Он еще взглянул на Дюрока и вдруг отбежал от него на несколько шагов и снова кинул свою фуражку в воздух, крича «Да здравствует император!» еще сильнее прежнего. Тут уже сам Наполеон схватил его и поднял на руки, глядя на него с каким-то изумлением.
— Почему ты кричишь «Да здравствует император!»?
— Потому что я очень люблю его.
— А почему ты его очень любишь?
— Потому что папенька велит мне любить его. Он тоже очень любит императора… Всякое утро и всякий вечер я молюсь Богу за него!
Наполеон был глубоко растроган. Он поставил ребенка на землю и велел Дюроку расспросить его еще. Дюрок спросил мальчика, почему он тут один.
— Я не один, — отвечал маленький ангел. — Вот папенька и маменька.
Он указал на человека лет сорока, который был в нескольких шагах от него и держал под руку женщину, еще молодую, беременную; она вела за руку девочку, годами двумя младше мальчика.
Обер-гофмаршал вежливо поклонился им и спросил, указав на прелестную головку, которую ласкал император, отвернувшись, чтобы его не узнали:
— Это прекрасное дитя ваше?
Отец снял шляпу и отвечал с некоторым беспокойством:
— Да, милостивый государь, это мой сын; не устроил ли он какой шалости?
Дюрок уверил его в противном и спросил его имя; этот вопрос снова привел отца в беспокойство; он, казалось, тревожился за поведение сына.
— Понимаете, сын ваш пробудил любопытство мое и моего друга, — сказал обер-гофмаршал. — Мы заметили, что он кричит «Да здравствует император!» с таким энтузиазмом…
— Вполне естественно, — прервал его отец, — внушать своим детям то, что чувствуешь сам… Я чту нашего монарха, и если дети мои хотят иметь одобрение своего отца, они должны любить императора так же, как я.
Наполеон подошел, держа за руку своего маленького друга, и стараясь оставаться неузнанным, надвинул на глаза шляпу.
— Стало быть, вы служили в армии с Наполеоном? — спросил он отца.
— Нет, сударь, я совсем не военный.
— Может быть, отец ваш состоял на военной службе?
— Тоже нет. Мы из Бретани, доброй провинции, которую прежние правительства слишком принуждали браться за оружие. Но я не прикасался к оружию, чтобы убить француза… Потому что кого бы убил я? Соотечественника! А мой отец, он был адвокатом в парламенте Ренна. Он сложил свою голову, исполняя лучшую обязанность человека, защищая жертв прежней тирании…
— И вы не хотите отмстить за него?
Лицо незнакомца вдруг изменилось.
— Нет, сударь, я отомстил за него, отомстил так, как он сам хотел бы этого: я выиграл святое дело, за которое он умер, или, по крайней мере, способствовал этому.
