Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Фридландская битва состоялась 14 июня, день в день через семь лет после битвы при Маренго (14 июня 1800 года). Это дело тем больше радовало Наполеона, что при Эйлау большая часть славы досталась неприятелям… Да, следует говорить откровенно и не скрывать известных истин. При Эйлау император не мог сказать я победил, но под Фридландом победа решительно возвратилась к своему любимцу. Потому-то Наполеон, как рассказывали мне те из моих друзей, которые не оставляли его весь день, был весел и радостен и не мог скрыть этого, несмотря на желание сохранить свое императорское достоинство. Это даже поразило окружавших его, потому что на поле боя у него редко видели веселое выражение лица. Во время сражения император стоял на возвышении перед фермой, обозревая оттуда обе армии. Успех предначертаний его, как видно, сделал его столь радостным, что он вздумал дурачиться и говорить много смешного. Он был голоден и попросил хлеба и вина, Шамбертена.

— Но только я хочу хлеба здешнего! — закричал он, ибо стоял перед домом мельника.

Однако это не посмели устроить, потому что хлеб тамошний — ржаной, с отрубями и соломой, — дурен во всех отношениях. Но Наполеон настаивал со словами: «Ведь солдаты же едят его?»

Когда ему принесли кусок этого хлеба, от которого мы убежали бы, он начал грызть его своими крепкими зубами. Зато когда солдаты узнали, что любимый полководец их ел солдатский хлеб и нашел его хорошим, кто из них осмеливался бы жаловаться?

Под Фридландом Виктор, которого солдаты называли Солнцем, в первый раз отличился как командир корпуса. Бернадотт был ранен за неделю перед тем в сражении под Шпанденом, и Виктор заменил его. Но всего больше способствовал успеху битвы маршал Ней.

«Вы не можете представить себе, — писал Бертье архиканцлеру, — блистательного мужества маршала Нея. Его поведение почтут легендарным, потому что о таком читали только про рыцарей. Всего больше ему обязаны мы успехами этого достопамятного дня».

Французский народ приветствовал возвращение императора в Париж так же, как когда-то после Маренго. Радостные восклицания встречали его везде, где он появлялся; он видел, как его любили. Да, его обожали тогда во Франции, и он заслужил это. Разумеется, при этом не жалели ни речей, ни адресов. Он слышал их из всех уголков Франции, но в самых замечательных речах превозносили его в Париже.

Необходимо, однако, остановиться на таком важном событии в жизни всех нас и поговорить о нем подробнее.

Император возвратился в конце июля 1807 года. Это событие должно было иметь чрезвычайно важное следствие для моей домашней жизни. Я предвидела это давно и, к несчастью, не имела никаких средств отклонить бурю. Никто не станет сомневаться, что я любила Жюно; но я, конечно, не сделала бы ему никакого упрека за его отношения с великой герцогиней Бергской, потому что вовсе не почитала их преступными. Я, однако, видела, на какой путь он выходит и к чему это может привести. Император придерживался особого образа мыслей касательно своих сестер и, вследствие этого, требовал от них величайшей осторожности в поведении. Он был уверен, что ни одна из принцесс не подала повода ни к какому легкомысленному слову на свой счет. До сих пор Фуше и другому человеку, которого я не назову, потому что он еще жив, было все равно, заставляют сестры императора говорить о себе или нет и точно ли граф Ф., С. и прочие компрометируют этих дам или сами скомпрометированы ими. Принцессы были очень милы с Савари, Фуше и многими другими, и один император не знал того, что знали все. Он думал, что принцесса Полина — хорошенькая ветреница, не послушная Корвисару, когда ей хочется надеть красивое платье и ехать на бал, и виновная только в том, что не остается дома, когда он приказывает ей…

Когда император приехал в Париж, гроза уже была готова, облака накапливались от самой Польши. Императору писали, что Жюно компрометирует имя великой герцогини Бергской, его мундир замечают в неприличные часы во дворе Елисейского дворца и множество обстоятельств подтверждают то, о чем доносили. Обвинителем был один из товарищей Жюно, здравствующий и доныне.

Эта новость задела Наполеона за живое, и, когда он увидел Жюно по возвращении своем из Польши, он вынужден был встретить его строгими словами. Душа Жюно была одной из самых гордых и прекрасных, какие только облекал Создатель смертной оболочкой. Он не мог выдержать холодности императора и просил у него аудиенции. Аудиенция была тотчас дана, и самая бурная. Император беспрерывно обвинял его, а Жюно, глубоко оскорбленный, не хотел отвечать и говорил только, что император должен верить заботе его о чести имени Наполеона.

— Государь! — вскричал он наконец. — Когда в Марселе я любил принцессу Полину, а вы почти готовы были выдать ее за меня, я любил ее как сумасшедший, но вспомните, как я вел себя? Как честный человек. Государь! Я не переменился с тех пор: я все тот же человек, который может сказать, что он предан вашему величеству и всему вашему семейству. Государь! Ваше недоверие оскорбительно.

Император взглянул на него внимательнее, потом сложил руки на груди и стал ходить молча, но чело его оставалось грозным.

— Я хочу верить всему, что ты говоришь мне, — сказал он наконец. — Но ты виноват в том, что неосторожен. И ты, и сестра моя в таком положении, что неосторожность превращается тоже в проступок, если не хуже. И что значит, например, сплетня о том, что великая герцогиня Бергская ездит в твои ложи в театр? Для чего ездит она туда в твоей карете? А! Ты удивляешься, Жюно, что я так хорошо знаю дела твои и этой дуры госпожи Мюрат!

Жюно смутился из-за того, что император знал эту подробность, довольно важную, так что она могла обратить на себя внимание не только полиции, но и публики. Он, казалось, сам был изумлен естественным следствием своих поступков.

— Да, — продолжал император, — да, я знаю это… и многое другое, в чем готов видеть только неосторожность. Но я вижу в этом и большую вину с твоей стороны. Твой мундир не должен мелькать в два часа ночи во дворе великой герцогини! Ты вредишь имени моей сестры!..

И Наполеон бросился в кресла.

Но прежде чем пойдем дальше, я хочу назвать причины, почему решилась приподнять завесу, которой собственноручно скрыла частную жизнь Жюно. Все прежние связи его касались лишь только моего собственного счастья, а отнюдь не судьбы его самого. Здесь было совсем другое. Не раздумывая ни минуты, обвиняю эту несчастную связь моего мужа с королевою Неаполитанскою во всех его горестях и вижу в ней причину его смерти. Скажу больше, я не хочу клеймить эту связь намеками постыдными и не почитаю ее преступной: довольно печальных последствий. Верю даже, если надобно сказать это, что тут и было только внешнее, но внешнее ужасное, потому что оно воспламенило гнев льва. После этот Везувий устроил извержение… В этом-то отношении, политическом, решилась я говорить обо всем, что будут читать далее. Это как бы предисловие, необходимое для того, чтобы объяснить, что происходило с моим мужем в России в 1812 году, и описать трагедию, которой окончилось это в 1813 году. Семейство, лишенное своего главы, дети в сиротстве, знаменитое имя, открытое для нападений… — о, это, конечно, может придать моим словам пафос, приличный таким обстоятельствам и удаляющий мысль о ничтожной любовной интриге. Тут не нужно ни ревнивой страсти, ни романтической горести — надобно представить только события.

Теперь пусть войдут со мной в Тюильри, проникнут в кабинет Наполеона, увидят его там не одного, но окруженного всеми, кто отравлял жизнь ему донесениями, причем даже не ежедневными, а ежечасными. Это были не Ланн, не Бессьер, не Массена и даже не Сульт, которому отдаю справедливость, хоть и не люблю его. Это не был и Дюрок, что бы ни говорили о внутренней полиции, которую он вынужден был поддерживать во дворце, и не Жюно, несмотря на множество донесений, которые получал он каждый день как парижский губернатор. Нет, никто из этих людей, честных и, конечно, ненавидящих интриги, никто из них не вмешался бы во вздорные сердечные тайны своего товарища и не сочинил бы двадцати страниц неблагопристойного доноса, который не имел никакой полезной или политической цели. Сам автор его не сомневался в этом и мог своим доносом только на минуту занять императора, который находил удовольствие в том, чтобы знать, кто сколько крупинок соли насыпал на кусок хлеба с маслом.