Люди, которые играли эту отвратительную роль, известны. Презрением и общей ненавистью награждены по достоинству их гнусные поступки. Особенно двоих осуждало общественное мнение. Один из них умер, и как христианка я простила его за все зло, сделанное им Жюно; но как вдова и мать я не прощаю ему невознаградимого зла, причиненного отцу моих детей. Другой, столько же виновный, еще не явился перед судом Божьим дать отчет в своем поведении как человек и гражданин. Он не только живет, но и продолжает творить зло, угрожает, имеет силу. Но умолкни, душа! Умолкни! Скоро ты сможешь раскрыть свои горести и вернуть стрелы туда, откуда они пущены — это моя обязанность.
Непонятно, как император мог не знать ничего об истинном поведении своих сестер? Но достоверно, что он точно не знал этого, и я не понимаю, каким образом, потому что орлиные глаза его проникали во многие другие тайны. Фуше, Дюрок, Жюно, Дюбуа — эти четыре человека, державшие в руках своих всю всезнающую полицию Парижа и Франции, молчали обо всем, что знали, имея уважение к Наполеону; двое — из привязанности к нему, а двое других — страшась не понравиться ему самому или принцессам. Император наконец узнал все, но мимоходом и таким необычайным способом, что поверил весьма немногому. Он приписывал слухи, часто ходившие в обществе, неосторожности молодых женщин и говорил своей матери: «Синьора Летиция, в чем дело? Поговорите с вашими дочерьми. Я не хочу, чтобы они вредили своему имени с этими хахалями. Пусть танцуют с офицерами моей гвардии. Хоть они и не красавцы, но, по крайней мере, славные ребята».
Я не стану отвечать на все ужасы, которыми старались окружить некоторые связи императорской фамилии. Кто бывал в искреннем окружении Наполеона, тот знает образ его мыслей и мнение о нравственности. Кровь моя кипит, когда я слышу обвинения в том, что он хотел развращать умы: это те же выдумки, что его желтый цвет лица или табак, который он носил в своих карманах! Тысячи подобных вздорных глупостей были сказаны на его счет. Может быть, мне самой возразят, указав на сцену в Мальмезоне, описанную мной в своем месте, и я буду отвечать самой этой сценой. Наполеон не применил бы никакой хитрости, желая увлечь меня. Исполни я его желание, он презирал бы меня, как часто видела я это, потому что жена его друга, изменяющая мужу с властителем, справедливо казалась бы ему презренным существом. И он не был ветреным светским франтом. Если иначе поступал он с женщинами, которые не могли обесславить его за проступок, то он, конечно, не решился бы на это с теми, кто мог возненавидеть его и непременно возненавидел бы. Да и как может клевета, имея столь мало признаков вероятности, столь легкомысленно разливать свой яд на жизнь человека? Как не спросить здесь себя, мог ли человек, строгий во всех привычках своей жизни, отступить от этой строгости и покрыть себя бесчестием? Тогда порок должен был бы иметь для него особенную привлекательность, а этого ничто не показывает во всю его жизнь.
Наполеон узнал о проступках одной из своих сестер как раз во время Португальской войны. Первый обвиненный в том был отправлен в штаб Жюно. Знаю, что это назовут невозможным те, кто хочет смеяться над всеми. Однако это правда, а раз узнав правду, Наполеон, конечно, вскоре был уведомлен обо всем. Таким образом, приключение, в которое был замешан Жюно, достигло слуха императора раньше других, и я уже говорила, как жестоко он рассердился на это.
Не переставая расхаживать по комнате, он спросил, знает ли Мюрат обо всех этих любовных историях, охотах в Ренси и спектаклях, куда ездили в карете Жюно и с лакеями в его мундирах.
Видно, что карета и мундир казались ему особенно неприличными. Жюно начал объяснять, что цвет их у великой герцогини гораздо ярче. Император гневно топнул, поглядел на него молча и спросил строгим голосом:
— А какого цвета ваш мундир?
Жюно опустил глаза и не отвечал ничего. В самом деле, цвета наших мундиров были совершенно одинаковы; различие было только в галунах и отворотах: белых у великой герцогини и желтых у меня; галуны у нее были золотые, у меня серебряные; камзолы же из амарантового сукна были одного цвета. Надобно сказать, что этого непременно хотела сама герцогиня. Я всегда полагала, что с этим соединялась политическая цель, и после увидела доказательства своей мысли.
— Да, — сказал император, продолжая ходить, — если бы Мюрат узнал все это, что сказал бы, что сделал бы он? Ты увидел бы страшную бурю.
Лицо Жюно переменилось в одно мгновение: он побагровел, потом побледнел и снова покраснел. Вдруг, собрав всю силу своего характера, он сделал два шага к Наполеону и сказал твердым голосом:
— Еще недавно мы были с ним равны и на поле битвы, и везде. Если бы теперь он почел себя оскорбленным, я предоставил бы ему удовлетворение, какого бы он ни потребовал. Может быть, он пугает теперь казаков, но меня не так легко устрашить. И на этот раз выбрал бы я оружием пистолеты.
— Ну вот! — вскричал император с удивительным простодушием. — Вот этого-то я и боялся!..
И прибавил тише:
— Но я устроил все… Я говорил с ним… Теперь это улажено.
— Государь, благодарю вас, но замечу вашему величеству, что я не хочу такого примирения с великим герцогом Бергским. Если он почитает себя оскорбленным (хотя я утверждаю, что он не имеет никакого повода), то… мы живем недалеко друг от друга, мой дом подле Елисейских Полей…
— Да, да, — прервал его император, — он уж слишком подле. Кстати об этом: к чему эти частые визиты моей сестры к твоей жене?.. Правда, они были дружны, но теперь другие времена, другие нравы. Это заметили и тоже сделали поводом для разговоров.
— Государь! Моя жена чрезвычайно страдает своей беременностью; она не может выходить, не сделав множества особенных предосторожностей. Ее императорское высочество герцогиня была столь добра, что приезжала к ней дважды или трижды нынешней весной, и вот все, чем ограничиваются эти так называемые многочисленные посещения.
— Неправда, — отвечал император, вынимая из ящика большое письмо. Он еще раз пробежал его и нахмурился. Жюно взглянул на письмо и узнал почерк.
— Простите меня, ваше величество, но если вы судите и обвиняете свою сестру и своего старого друга, самого преданного слугу, по наветам того, кто писал это письмо, я не могу верить вашему беспристрастию.
Наполеон явно изумился, однако не возразил Жюно. Казалось даже, незаметная улыбка скользнула по губам его.
— Это даже не письмо, — сказал Жюно, — потому что он был с вашим величеством, следовательно, это донос! Донос его полиции, переписанный им! Он должен был бы, по крайней мере, уважить сестру вашего величества. Впрочем, есть средства заставить таких людей быть осторожными и вежливыми. Я и употреблю эти средства.
— Жюно! — воскликнул император. — Я запрещаю тебе драться с ним!
Жюно презрительно усмехнулся.
— Вы подозревали меня в измене, государь, и я не могу требовать в этом отчета у вас; но я потребую его у виновника этого позора, ей-богу потребую! После, когда захочет Мюрат, я готов повидаться и с ним, если только не получу пулю в голову, что очень возможно: я видел, как трусы убивают храбрых людей. Но, если выйду из переделки жив и цел, я к услугам герцога Бергского.
Наполеон быстро вскочил и, подойдя к Жюно, который опирался на камин, повернул его к себе, схватил его руку и почти закричал:
— Еще раз, я приказываю тебе остаться смирным! Я не хочу, чтобы ты дрался ни с тем, ни с другим. Обещай мне это, — прибавил он, подвинувшись к Жюно и сжимая его руку, — обещай это своему старому другу!
Такие мгновения бывали у Наполеона мимолетны, но всегда впечатляли. После этого он всегда оставался победителем. В его взгляде, в его голосе было какое-то невыразимое волшебство. Он точно знал, что победит самое упрямое сопротивление. Жюно почувствовал, как исчез гнев его от этого взгляда, от этого голоса. Он взял руку императора, сжал ее и приложил к своей груди.
