— Разве вы не будете отвечать ему?
— Кому?
— Ну этому Лас-Казу?
Мы ни разу не произнесли имени его за весь вечер; но довольно часто упоминали его, так что я тотчас поняла ее мысль — вот польза от разговоров с умными людьми…
— Конечно, — сказала я ей, — буду отвечать. Но понимаете ли вы эту злобу его против моего мужа? Он покрыл нас славой, меня и моего мужа, пожертвовав нам чуть не целую главу. Кто этот человек? Вы знаете его?
— О, конечно! Неужели вы не знаете его, вы?
— Вообразите, моя милая, что при дворе было сто камергеров; это были планеты низшего порядка (говорю это не для того, чтобы сказать глупость: умные люди поймут меня). Что же удивительного, если я не знала господина Лас-Каза, который совсем не принадлежал к моему кругу и не был знаком с ним, как он и сам говорит. Но тем больше я удивляюсь его ненависти к Жюно.
— Ах, моя милая, он был ваш деревенский сосед, и даже очень долго.
— Лас-Каз?
— Он самый.
— Боже мой, но где же?
— В Биевре. Ведь подле вас был дом господина Шамильи?
— Именно.
— Была госпожа Монтессон в большом Биеврском замке?
— Да, но все это не Лас-Каз.
— Постойте, мы дойдем и до него. Помните ли вы англичанку, леди Кла ***, которая заняла замок госпожи Монтессон?
— Без сомнения, и по причине самой верной или, скорее, дурной.
— Но зачем вам было ссориться с нею?
— Совершенно не за чем! Но я все равно не понимаю, причем тут господин Лас-Каз.
— Лас-Каз знал леди Кла *** в Англии. Она была к нему добра как нельзя более; она привезла его во Францию и…
— Ах, боже мой! Что вы говорите? — вскричала я, вскочив так поспешно, что едва не опрокинула свою работу, лампу и стол.
Моя собеседница подумала, не сошла ли я с ума.
— Так вы говорите, что Лас-Каз — друг госпожи Кла ***. О, так вот объяснение всех гадостей в этом дневнике Святой Елены…
Госпожа д’Опуль захлопала в ладоши и начала хохотать.
— Да, вот почему герцог Абрантес путешествует не иначе, как с подставными лошадьми, вот почему слова о нем так горьки! Почему же вы не сказали мне раньше об этом ничего?
Теперь задвинем этот ящик и снова обратимся к королеве Гортензии.
Кроме госпожи Брок, урожденной Огье, одна из сестер которой была женой маршала Нея, а другая графиней Сезар де ла Виль, при королеве находилась еще одна придворная дама, прелестная госпожа Вильнёв, дочь знаменитого графа Гибера, умом и манерами превосходящего многих умных, прекрасно воспитанных людей. Дочь наследовала обаяние своего отца. Я находила ее очень приятной: она была стройной, с правильными чертами лица, прекрасными черными глазами и красивыми белыми зубами, и все это было еще украшено приятностью и грацией. Я любила госпожу Вильнёв. Муж ее, камергер королевы, превосходен в обращении, хорошо говорит, это превосходный светский человек. Без таких людей жизнь в обществе была бы скучна и даже тягостна.
При дворе была еще одна знатная дама, госпожа А-н. Это истинно прекрасная женщина, и, казалось, все должно быть в ней привлекательным. Она высокого роста, стройна, и разве только в дурном расположении духа не скажешь о ней, что она очень красива. Но никто не остановится даже взглянуть на нее. Общий друг наш всегда говорил мне много хорошего о ее сердце и уме. Пусть же объяснят мне, почему я печалилась, как только видела госпожу А-н? Она внушала мне чувство какой-то боязливой печали. Странно. Но не менее странно, что она производила такое впечатление на всех.
— Отчего это? — спросила я однажды у маркизы Куаньи, которая рассказала мне, что госпожа А-н производит на нее точно такое же впечатление.
— Оттого, — отвечала она, — что госпожа А-н всегда будто съела слишком горячий суп.
Две другие дамы находились при молодых принцах, это госпожа Бушпорн и госпожа Бубер. Первая из них была самой хорошенькой при дворе, само очарование. Радостно было даже глядеть на нее. Я ни у кого не видывала таких волос. Мы встречались с госпожой Бушпорн только у королевы Гортензии; нигде в другом месте я не видела ее, разве только иногда по службе приезжала она во дворец, провожая молодого принца к его дяде. Не помню, чтобы я когда-нибудь видела ее танцующей. Казалось, муж ее боялся воздействия придворного воздуха на лицо столь прекрасное и девственное. Это прелестное и, верно, доброе существо, и представить невозможно, чтобы под такой оболочкой скрывалась злая душа.
Госпожа Бубер, гувернантка молодых принцев, была совершенная противоположность госпоже Бушпорн. О, конечно, она была самой добродетельной, самой почтенной из женщин. Но лицо ее (как у всех девиц Фолар) портил нос. Какой нос! Длина, ширина, глубина — в нем было все. Бог да простит меня, но я думаю, что перед ее рождением отец думал о каком-нибудь бастионе, потому что она была дочерью кавалера Фолара, знаменитого стратега. В лице ее, казалось, все сообразно этому носу; она вся была неприятна. Но это вознаграждалось редкой, удивительной добротой ее, всеми добродетелями, всеми совершенствами души.
Королева Гортензия имела при себе также чтицу, не очень красивую, но нравившуюся всем своим характером, и я любила ее также. Она была остроумна, вежлива и всегда весела — три качества, для меня больше всего достойные уважения.
Мужчины, принадлежавшие ко двору королевы Гортензии, были также очень хороши — какое отличие от дворов других принцесс!
Глава XXIX. Император озабочен добродетелью своих сестер
Поход 1807 года продолжался блистательно. Император лично пошел на Гутштат с маршалами Ланном и Неем и захватил город после жестокого сопротивления. Одна пуля пролетела так близко от его уха, что он, можно сказать, слышал ее свист. Когда Дюрок сообщил нам об этом, я вскрикнула, но он добавил, что здесь нет ничего особенного. Император часто рисковал жизнью. О положении императора в армии Дюрок рассказывал мне такие подробности, что удивление мое, конечно, увеличилось бы, если б это было возможно. Жюно почти так же представлял мне его в Итальянской армии, но я воображала императора непохожим на главнокомандующего Итальянской армии и ошибалась. Он был точно тот же человек: он знал людей и умел властвовать над ними; знал, что для победы французам особенно необходима храбрость.
В Польше сражались каждый день. Сражение Деппенское следовало за Гуттштатским; после него было сражение при Гейльсберге, где мы потеряли ужасное количество людей. Особенно офицеры и генералы пострадали в нем; а это почти всегда показывает, что солдаты дерутся неохотно. Император сказал замечательные слова в тот гибельный для наших войск день, когда мы лишь сохранили честь, едва завоевав поле битвы. Маршал Ланн находился возле императора в самую критическую минуту того дня и заметил Наполеону, что русские совершенно переменили построение своих войск и научились действовать артиллерией: в тот день они поражали нас своим огнем и держались в укреплениях.
— Они делаются лучше, — сказал Ланн.
— Да, — отвечал император, — мы даем им уроки, и скоро они станут нашими учителями.
Сражение под Гейльсбергом случилось незадолго до знаменитой Фридландской битвы. Здесь уместно заметить неизмеримую разницу в войсках, с которыми мы сражались. В двадцать дней мы завоевали Пруссию. Русские, напротив, были достойными противниками, и победы наши, совсем нерешительные, имели то почтенное преимущество, что успехи оспаривали у нас мужественно. Фридланд находится в восьми лье от Прейсиш-Эйлау и в пятнадцати лье от Кенигсберга. Таким образом, с 8 февраля — кровавого дела у Эйлау — до 14 июня — дня битвы Фридландской — мы смогли завоевать только малое пространство, и это за четыре с половиной месяца. Русские защищались как мужественные солдаты и люди, решившиеся пустить нас на свою землю только после гибели последнего воина, который падет на границе. И когда, после превосходной защиты, мы видим пожар Москвы, то можем сказать, что русский народ предвещает себе великую судьбу.
