— То, что ты рассказывал, — правда?
— А зачем тебе знать это? — спросил в свою очередь император.
— Я буду молиться Богу за этого мальчика и его отца, — отвечал молодой принц.
Император пришел в умиление, поднял племянника и поцеловал.
— Ты и сам будешь добрый и славный малый! — сказал он ему.
Затем он поставил его на пол и смотрел на него нежным отеческим взглядом, чувствовалось, что с этим ребенком он связывает большие надежды.
В такие минуты императрица бывала истинно счастлива. Тогда она избавлялась от мыслей о разводе, а между тем в это время о нем говорили больше, чем когда-нибудь.
Однажды император ехал на смотр или уже возвратился с него, и его шпага и шляпа, знаменитая шляпа, лежали на креслах в гостиной. Молодой принц, будучи баловнем императора, завладел шпагой, повесил ее себе на шею, надел шляпу на голову и начал маршировать позади императора с величайшей важностью, подражая голосом звуку барабана. Император засмеялся, но был глубоко тронут. Жерар написал с этой сцены прелестную картину.
Вообще я должна сказать, что, хотя император не был сентиментальным, семейные радости производили на него сильное впечатление. Можно даже подумать, что он только притворялся равнодушным.
Гортензия, королева Голландская, оставила свои болота и залитые водами долины: она поехала искать — не утешения (потому что какое сердце матери утешится в потере своего дитя?), но, по крайней мере, облегчения в том ужасном отчаянии, которое убивало ее. Она объехала тогда все Пиренеи. Невысокая, прелестная, легкая и быстрая в движениях, она, словно сильфида, скиталась средь диких скал и могла там плакать, будучи не только на свободе, но и с утешительной мыслью, что простые люди, сопровождавшие ее, сочувствуют ей и желают облегчить ее горести.
В 1809 году я оказалась в тех же местах. «Бедная дама! — рассказывал мне один местный испанец. — Когда по дороге мы встречали женщину с ребенком, мы слышали, как она рыдала в своем портшезе. Тогда мы начинали гнать лошадей, чтобы быстрее проскакать мимо. Ах, она очень сильно плакала!..»
Ее обожали в горах, и слово обожали здесь справедливо. Это не лесть и не одно из тех пустых слов, которые соотносят с именем принцессы. Ее обожали. Да и могло ли быть иначе? Добрая, человеколюбивая, она помогала бедным и находила утешительные для сердца слова. Она выкупала конскриптов, выдавала замуж молодых девиц и благородно обеспечивала сносную жизнь своим близким.
Она возвратилась в Париж в том же 1807 году, и мы опять наслаждались милой веселостью ее. Возобновились ее очаровательные вечера, на которые собирались лучшие актеры Франции. Принцесса могла тем более оценить их дарования, что сама была сведуща и даже просвещена в их искусстве. Сколько приятных часов проводили мы у нее! Как незаметно пролетало время! Тогда-то сочинила она множество романсов, которые мы знаем и поем до сих пор.
В другие дни у нее собирались за большим круглым столом. Там бывал Жерар со своим бессмертным карандашом; Изабе, которому можно подражать, но с которым нельзя сравниться; Гарнерей, долго занимавшийся прелестным рисунком для альбома и наконец изобразивший комнату, где мы собирались. Он очаровательно изобразил все мельчайшие подробности, даже резьбу на стульях в комнате.
Я всегда думала, что если бы королева Гортензия царствовала как регент, как властительница, ее царствование стало бы одним из самых счастливых. Много доброго, что другие государи делают вследствие политики здравого смысла, она делала бы только из желания общего блага и уважения к своим обязанностям. Она в полной мере постигла бы, что спокойствие ее народа зависит от спокойствия ее души. Я думаю, например, что она часто прощала бы, имея силу наказывать, но мщение казалось бы ей уделом души низкой, испорченной.
Говоря об этом, я должна привести здесь слова, сказанные императором одному человеку, который пользовался особым его доверием и повторил мне их недавно. Этот человек принес однажды императору список из семнадцати имен, которые могли тревожить Наполеона, потому что принадлежали людям, важным по своему общественному положению и богатству и составившим заговор, но так неискусно, что все их действия были известны уже в самом начале. Император улыбнулся и пожал плечами. Он готовился тогда к Ваграмскому походу и внутренние дела Франции, хотя еще спокойные, не могли не беспокоить его.
— Что угодно будет приказать вашему величеству касательно этого дела? — спросили у него.
— Ничего.
Спрашивавший поглядел на императора с изумлением. Император повторил, улыбаясь:
— Совершенно ничего, милый граф. Я наказываю своих врагов только в том случае, когда они поступками своими противятся добру, которое хочу я им сделать. Именно за это, а не за то, что я им не нравлюсь, я наказываю их. Да, я гораздо менее корсиканец, чем думают.
Эти слова, повторяю, узнала я всего несколько дней назад. Они кажутся мне превосходными. Тот, кто слышал и пересказал их мне, долго разговаривал со мной о взгляде Наполеона на окружавших его людей. Он отличал своих друзей от тех, кого награждал только за услуги. Он был меньше привязан к ним, менее благосклонен, но часто награждал их щедро. Фавориты не были в моде при его правлении, и предпочтения редко перевешивали истинные достоинства. Наполеон оказывал милости тем, кого любил, например Жюно, Дюроку, Ланну и многим другим. И когда эти самые друзья заслуживали высоких наград, он осыпал их ими. Но эти люди были столпами государства, служа ему пером или шпагою, жертвуя здоровьем в кабинетных трудах или проливая за него кровь в сражении. Все это казалось как бы их обязанностью.
Император любил порядок. Всякий месяц господин Эстев подавал ему счет его частной казны и общую финансовую опись его хозяйства. Часто обнаруживались сбережения. Тогда император делал список и награждал главнейших своих генералов. Многие были молоды, любили удовольствия, может быть, даже пышность, почему бы нет? Роскошная, а иногда и сибаритская жизнь казалась им вдвойне сладостнее после нескольких лет, проведенных в шатре, среди тропических песков, в хлябях Польши, в снегах России, на скалах Испании. Человек, наслаждавшийся этой роскошной жизнью, повторял себе: «Этим я обязан моей храбрости, моим благородным подвигам!» Так могли говорить военачальники Наполеона Жюно, Ланн, Рапп, Мармон, Бессьер, Дюрок и многие другие, которых нужно было бы назвать всех. Император превосходно понимал этих людей, проливавших свою кровь за отечество, потому что, как ни велика была привязанность их к нему, Франция всегда оставалась величайшим и первым двигателем их в этих благородных жертвах. Император знал, что надобно осыпать наградами того, кто отдает делу свою жизнь. Человек, который умел убеждать, знал, что самый дорогой товар, если б можно было его купить, — руки, ноги и все тело. За такой товар трудно назначить цену, надобно вознаграждение, и потому-то он не жалел милостей для верных, храбрых людей, окружавших трон. Но, несмотря на всю недоверчивость к человеческой природе, он обманулся в своих печальных и подозрительных предвидениях! Недавно я узнала, что при ежемесячном разделе сумм, Удино, генерал Рейнской армии, хоть и не имел перед императором таких прав, как его самые верные генералы, однако получал по восьми и по десяти тысячи франков каждый месяц, и очень долгое время.
Конечно, император говорил о маршале Удино так же, как о моем муже; конечно, о нем он отзывался иногда так же обидно, как о Жюно, по словам Лас-Каза. Почему же не передали нам этих суждений? Я могу назвать причину.
Несколько месяцев назад я вышивала покрывало в своем кабинете, подле меня сидела одна знакомая моя, женщина преклонных лет, но чрезвычайно умная и самая приятная рассказчица. Послушать ее — значит провести веселый час в жизни. Это графиня д’Опуль.
Мы больше не разговаривали; мы смеялись. Я отдыхала, перебирая в голове множество историй, рассказанных ею мне, одна смешнее другой. Игла моя ходила вверх и вниз. Собеседница глядела на меня и, погрузившись в мягкую бержерку, покачивала маленькой ножкой своей, всегда хорошо обутой и напоминающей ногу малого ребенка. Вдруг, подмигнув, она спросила:
