Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

— Я не властна в этом, — отвечала я не без грусти, потому что знала, на что намекает она. — Но о каком празднике говорите вы, ваше высочество?

— О каком? О 19 марта, дне святого Иосифа. Мы будем приветствовать императрицу, нашу сестру. Мы будем играть комедию в Мальмезоне. Ты одна из главных актрис. Как, разве ты не знаешь этого, миленькая Лоретта?

В эту минуту и пришли ко мне от великой герцогини. Я отвечала, что немедленно исполню ее приказание; но нелегко отделаться от такой особы, как принцесса Боргезе. Сначала предстояло узнать все подробности о ее нарядах, о том, как она будет петь; выслушать жалобы на тех из ее дам, которые недостаточно почтительны к ней. Разговор получился самый бессвязный. Она говорила о победах императора, потом о моей ночной кофточке, о костюме своем для роли Розины (она хотела играть Розину). Наконец, она обратилась ко мне с самыми комическими жалобами на то, что Жюно забыл о ее красоте. О, смешное существо!

Вдруг, опомнившись, она спросила:

— Миленькая Лоретта, знаешь ли ты моего нового камергера?

— Нет, ваше высочество; какого?

— Господина Форбена.

Брат мой хорошо знал его; я видела его редко, но слышала, что он удивительно остроумен и любезен и положению в свете обязан исключительно своим достоинствам.

— Как, Лоретта, ты не знаешь моего нового камергера?!

Она наклонилась и вдруг дернула за три шнурка от колокольчиков подле моей постели. Камердинер и горничные мои прибежали все разом.

— Введите сюда человека, что ждет в гостиной, — сказала она камердинеру.

Не знаю, может быть, у меня образовалась болезнь всех стареющих женщин, но я скажу с чувством глубокого убеждения, что теперь нет таких любезных мужчин, отличных видом и обращением, каких прежде было множество. Но и между ними Форбен выделялся резко. Прекрасное лицо, благородная наружность; он отличался даже тем, как говорил — всегда приятно и изысканно. Это не мешало ему быть отличным живописцем и литератором, а также весьма остроумным светским человеком, самым приятным в гостиной.

Таков был господин Форбен, когда принцесса Боргезе привезла его ко мне и велела ввести в мою комнату, между тем как я была еще в постели. Но ей хотелось показать мне своего камергера, как будто она еще не привыкла видеть вокруг себя прекрасную толпу, всегда готовую к ее услугам.

Мы приблизились к эпохе чрезвычайно замечательной не только в жизни императора, но и в политической жизни Франции. В 1807 и 1808 годах фортуна оказала ему последнюю благосклонность — преданность женщины, которая умела страстно любить. И еще после он будет победителем: гром его будет греметь над главами сильных мира сего; он оденет в траур многие иностранные семейства и кинет нам несколько лавровых листков в награду за наши потери. Но эти потери будут неисчислимы, а лавры больше запятнаны нашей кровью. Какова же первопричина этого изменения в судьбе его и славе? Почему победа, всегда свершавшаяся по его приказанию, не шла к нему с прежней готовностью? Победа тоже женщина; она утомилась этой беспрерывной бродячей жизнью; кроме того, она прихотлива — она хотела покровительствовать и нашим врагам.

Несчастья императора начались с 1807 года в Испании. Долго приготовлялось первое звено этой цепи, но ясно, особенно мне, что Испания сама шла навстречу желаниям Наполеона. Я совсем не думаю извинять его; я рассказываю о событиях, как они происходили, потому что знаю большую часть их, довольно мало известных. Я должна рассказать о них, это мой долг.

Однажды вечером приехал ко мне архиканцлер. Он казался озабоченным и, сев в одно из моих длинных кресел, которых я уже не оставляла, потому что беременность была очень тягостна, сказал:

— Я привез вам странную новость. Император восстанавливает не только старинное дворянство, но и титулы. И кто первый в армии украшен им? Угадайте.

— Маршал Ланн?

— Это было бы совсем просто.

— Маршал Массена?

Архиканцлер улыбнулся и покачал головой.

— Ну, так, право, я не могу угадать… Кто же это?

— Лефевр. Я сейчас видел его жену.

— Но, послушайте, мне кажется, это еще не так дурно. Я знаю, жена маршала не может соревноваться достоинством с герцогиней или княгиней; однако она добрая женщина, и, кроме того, вы знаете, император почитает нас никем в своих расчетах. Следовательно, его выбор не был трудным. А Лефевр человек уважаемый. Я уверена, что император очень обдумал этот выбор.

Архиканцлер, всегда умеренный, поглядел на меня с улыбкой, и мы поняли друг друга, не говоря ни слова. Явно было, что Наполеон, решившись восстановить высшее дворянство и двенадцать пэров Карла Великого, хотел, чтобы его двадцать четыре великих офицера Империи получили новый блеск благодаря своим заслугам, которые он, можно сказать, только утверждал за ними. Но нужно было осторожно поступать с обществом, которое боялось только титула короля и согласилось принять императора потому, что он предложил им древнюю идею республики. Наполеон всегда шел вперед с множеством предосторожностей, посреди тысячи подводных скал, хотя, по-видимому, его не останавливало никакое препятствие. Он не хотел раздражать революционно настроенных людей; надобно было привязать их к себе, а это казалось нелегко. Когда приманка была положена, никто не отверг ее, каждый хотел подойти к ней поближе. Титул герцога Данцигского был одной из самых обольстительных приманок. Наполеон знал это и хотел облечь этим титулом человека, неспособного употребить его во зло, и в этом отношении маршал Лефевр был весьма удобен императору: его уважала армия, уважали честные люди и он мог быть достоин любой награды. Имелось одно неудобство, хоть и чрезвычайно большое: его окружение. Жена его уже известна; менее известен его сын. Император знал этого молодого человека хорошо и, к сожалению, оценивал справедливо, то есть очень низко. Вот жалкий человек! Редко встречала я существо более отвратительное по манерам и наружности.

Я часто замечала, как многие авторы книг, написанных за или против императора, говорили о нем, не зная его лично и имея только сведения, более или менее искаженные, какие представляли им слухи в обществе. Титул герцога Данцигского дал повод к одному из самых ложных мнений.

В послании своем к Сенату император, после справедливой похвалы редкому военному дарованию, какое показал Лефевр при осаде Данцига, прибавил замечательную фразу: «И пусть ни один из его потомков не оканчивает своего поприща, не пролив крови в защиту чести и во славу нашей прекрасной Франции!» Монгальяр, автор «Истории Франции», описывая этот случай, восклицает: «Какой человек! Искусство истреблять подобных себе для славы и чести ставит он выше гражданских добродетелей!»

Если бы сочинитель этот вздумал осведомиться у знающих людей, прежде чем произносить свое мнение, он узнал бы истинную причину слов, употребленных императором в своем послании. Он узнал бы, что храбрый маршал Лефевр, в отчаянии от поступков своего сына, говорил о них императору, а Наполеон, надобно отдать ему справедливость, был второй отец, второй глава каждого семейства Франции. Награждая отца и благородно свидетельствуя ему свою признательность именем отечества, он не хотел наградить тем же и сына. Поэтому он и включил условие, которое потом стало стандартным: титул не был наследственным, а слова об обязанности проливать свою кровь в защиту чести и во славу нашей прекрасной Франции предназначались единственно для молодого Лефевра, который в то время казался мало расположенным проливать свою кровь во славу чего бы то ни было. Причем эта фраза не оставалась загадкой ни для кого, и только Монгальяр истолковал ее как ему вздумалось. Он ненавидел Наполеона и таким образом заставил его как бы говорить каждой матери: «Я назначаю твоего сына для битвы».

Сколько суждений об императоре произнесено, следуя выводам совершенно ложным!

Но я отвлеклась. Важное дело, которое в это самое время занимало императорский двор, состояло в том, что хотели знать, как новая герцогиня Данцигская будет носить свой новый титул. Но она тотчас решила это сама, когда приехала благодарить императрицу Жозефину за милость, оказанную ей императором. Императрица была в Тюильри, в большой желтой гостиной. Госпожа Лефевр приехала, камердинер, привыкший называть ее маршальшей, вошел принять приказание дежурного камергера, и, вернувшись, обратился к ней со словами: «Госпожа маршальша может войти».