В середине февраля морской министр давал бал. Гостей было множество: тысяча четыреста приглашенных, как он мне сказал, и последние сотни уже оставались без мест. Бал этот замечателен тем, что его давали точно в день битвы при Эйлау. Увы! В тот день многие молодые женщины поехали домой, упоенные удовольствием, а через неделю получили страшные известия, и розовые гирлянды их сменились трауром. Известно, как была ужасна битва при Эйлау. Никогда не видывали такого кровопролития! Я слышала описания, заставлявшие трепетать. Особенно замечательна была превосходная атака гвардейской кавалерии. Но довольно странно, что император, о котором говорили, будто он не жалел людей, чтобы выиграть битву для пустого тщеславия, не ввел в дело своей пешей гвардии. Она оставалась в резерве, и отмороженные ноги солдат были единственными их ранами, потому что гвардейцы долго находились на снегу.
Трудно судить об этой достопамятной битве, потому что донесения и описания очень противоречивы. Но нет сомнения, что мы потеряли чрезвычайно много людей. И для чего лгать? Гораздо разумнее тот, кто говорит истину по расчету ли или по величию души. Император, откровенно объявляя потери свои в битве при Эйлау, кажется мне гораздо выше того, кто говорит нелепости, особенно голосом сына или племянника полковника Семелье, начальника двадцать четвертого линейного полка. Этот полк, один из прекраснейших в армии, составлял почти бригаду, и их истребили всех!
Но тут война, также ужасная для нас своими последствиями, началась между Мюратом, с одной стороны, и Ланном и Ожеро — с другой. Все они доказывали свои права на победу. Император указал в бюллетене, что Мюрат решил исход дня своим мужеством. Но тысяча описаний, сделанных офицерами, которые не имели повода ни для лести, ни для мщения, доказывают, что великий герцог Бергский произвел свою атаку лишь в последнем акте этой кровавой трагедии.
Маршал Ожеро был груб. Я в отчаянии, что пишу это слово подле имени маршала Империи; но это печальная истина. Маршал Ланн был столь не похож на него, что еще прискорбнее ставить рядом эти имена. Но маршал Ланн упорно утверждал, что Мюрат пошел в атаку только в конце дня. У меня есть письма, где вся битва описана в этом смысле. Голова Ланна была увенчана таким великолепным густым лавровым венком, что ему нечего было бояться потерять из него несколько листков; но он говорил, что не хочет лишиться ни одного. Вскоре после битвы, во время отдыха, Ланн устроил при императоре сцену, столько неприятную для Наполеона, что храбрый и прямодушный солдат сам увидел, как далеко зашел. Слова Ланна были грубы и язвительны:
— Этот шут, самохвал, зять ваш! Он со своей рожей фигляра и вычурными перьями похож на собаку, которая пляшет под дудку фокусника. Вы, верно, насмехаетесь надо мной! Вы говорите о его храбрости… Да кто же не храбр во Франции? На трусов у нас указывают пальцем. Мы с Ожеро исполнили свой долг и не хотим отдать этой чести вашему зятю. Его императорскому и королевскому высочеству принцу Мюрату… Смех и горе! Вы что, хотите сшить ему плащ из славы, которую отымаете у нас с Ожеро?
Этот разговор пересказывал мне человек, бывший очевидцем, находившийся в это время, как всегда, вблизи императора. Сцена вышла горячая и тем более прискорбная, что император отвечал Ланну с властной жесткостью и досадой оскорбленного государя, а Ланн, совершенно увлекшись гневом и своими страстями, беспрестанно повторял, улыбаясь с самым презрительным видом, чем выводил из себя императора:
— Вы хотите отдать ему нашу славу? О, возьмите ее! У нас еще останется довольно!
Наполеон не мог больше сдерживаться и вскричал:
— Да! Я отниму ее у вас и отдам, кому мне захочется! Вы должны понять, наконец, что мне, одному мне обязаны вы славой и успехами!
Ланн побледнел, ему сделалось почти дурно. Он пристально поглядел на императора и сказал дрожащим голосом, опираясь на Дюрока, который вошел в это время, встревоженный шумом:
— Да, да, вы прогулялись по этому кровавому полю битвы, которое похоже больше на место казни, и почитаете себя великим человеком после Эйлау? И теперь ваш петух, убранный чужими перьями, ваш зять споет кукареку! Этому не бывать… Я не отдам своего… Впрочем, где же она, эта победа? Уж не эти ли двадцать тысяч трупов, брошенных в снегу и павших за вас, чтобы сохранить за вами поле битвы, поле адского ужаса, ибо это трупы французов?..
Эту сцену слышали многие, но не так ясно, как описала ее я. В продолжение нее император сохранял внешнее спокойствие, но она оказала на него ужасное действие, тем более что он очень любил Ланна. Этот последний в пылу гнева имел неосторожность назвать Ожеро; но у Ожеро совсем еще не было защиты славой и заслугами перед отечеством, как у Ланна.
Как загадочна военная слава, основанная на храбрости! Одной храбрости мало. Можно уметь славно наносить удары саблей и не знать, как защитить от них свою голову. Ожеро, совершенный невежда, грубиян в обращении, мог опираться только на 18 фрюктидора и Аркольскую битву, где он действовал по приказанию главнокомандующего Итальянской армией, который понимал тогда, что новая эмиграция — единственное средство предупредить контрреволюцию, грозившую залить Францию кровью. Ожеро отличался дерзкой храбростью и такой грубостью, что это отдаляло от него даже солдат. Наполеон говаривал: «Солдат смотрит не на физическую силу и даже не на необычайную храбрость своего командира. Достаточно, если тот не трус. Но он хочет уверенности, что его генерал, полковник, капитан, словом, тот, кто им командует, — человек знающий, что он предвидит все и может предупредить всякий случай, какой бы ни встретился на войне и в сражении».
Я слышала, как император много раз высказывал это мнение и, между прочим, в тот день, когда Ожеро устроил историю с Жюно на балу у русского посланника. Я не люблю забегать вперед, но, говоря об Ожеро, помещу здесь слова Наполеона, потому что они будут уместны.
Мы были на балу у русского посланника. Я танцевала, и Жюно, собираясь уехать, ждал только, чтобы я закончила свой контрданс. Он был величайший соня, но ни разу не сказал мне, что хочет ехать. Жюно был удивительно добр, и даже мать моя не оказывала мне больше снисходительности, ожидая, когда мне вздумается уехать с бала. Он ждал, хоть бы до пяти часов утра, и только не сдерживал своей зевоты; а за это нельзя было сердиться.
На балу у князя Куракина он, по обыкновению, зевал, глядя на мелькавшие вокруг головки, увенчанные цветами, и, верно, думал, что гораздо лучше было бы надеть на голову колпак и лечь спать. Но, повторяю, он выдерживал роль мужа превосходно. А вот Ожеро был не так терпелив. Он подошел к Жюно и, разинув от уха до уха свой безобразный рот, в который заглядывал его ястребиный нос, сказал:
— Ну, что же ты, экая дурачина! Какого черта ты остаешься здесь? Зачем так долго ждешь свою бабу?
Жюно знал его манеру изъясняться и не удивился изящным словам своего военного брата [176]. Он отвечал ему спокойно, стараясь скрыть свою зевоту:
— Жена танцует. Надеюсь, она не останется на другой танец. Впрочем, еще не так поздно.
Он вынул часы, шел первый час пополуночи.
— Черт возьми, — сказал Ожеро, — а она у тебя славная плясунья! Смотри, как ловко вертится. Да ты и сам у нас мастак… А правду сказать, я и сам люблю покрасоваться. Посмотри!
Жюно взглянул на него тогда в первый раз, потому что достаточно было и слушать его, и увидел, что военный брат его в парадном костюме. Но, советуясь только со своим портным, которому требовалось употребить побольше золота, он получил от него платье удивительное: кафтан из голубого бархата, шитый золотом по всем швам, и при этом штаны из белого атласа, с подвязками, также расшитыми золотом. Эта роскошь в сочетании с грубым лицом и сержантской прической с огромной косой, напудренной и напомаженной, весь этот мужицкий вид, претендующий на благородство, да еще и желание казаться модным были совершенно нестерпимы. Однако Жюно только расхохотался.
