Здесь надобно рассказать о таинственном происшествии, которое случилось в то время, но стало известно императору (да и то без подробностей) только по возвращении его из Тильзитского похода.
Уже в то время в обществе слышался глухой шепот по поводу того, что император грустит, не имея детей; он и в самом деле показывал эту грусть иногда своим верным слугам. Но власть императрицы была утверждена непоколебимо и основывалась не только на привычке, но и на том сладостном чувстве, которое для такого человека, как император, всегда волнуемого огромными помышлениями, казалось эдемом, где любил он отдыхать. Таким образом, в 1806 и 1807 годах ничто не могло тревожить супружеского счастья императрицы Жозефины; но она беспокоилась совсем о другом, когда император отправлялся на войну, и это беспокойство смущало ее с особой жестокостью. Принц Евгений, пасынок Наполеона, был любим всеми, и любим справедливо, потому что, храбрый, приветливый, добрый по отношению к солдатам, он представлял все качества, каких могли требовать от сына императора. Императрица знала это очень хорошо и часто хотела поговорить с императором о важном вопросе усыновления, но робость побеждала в ней выгоды супруги и матери. Кроме того, в ее положении было еще одно неудобство, которое мешало ей действовать открыто: ее дочь и дети ее дочери наследовали бы Наполеону после его кончины.
Однако надо было на что-нибудь решиться. Императрица видела вблизи себя женщину, которая с необыкновенным искусством старалась выдвинуть своего мужа в то положение, в каком Жозефина хотела видеть своего сына, — это была великая герцогиня Бергская. Прежде всего скажу, что я не предполагаю ни в госпоже Мюрат, ни в императрице Жозефине никакого намерения, вредного для спокойствия или славы императора. Но они хотели подготовиться к несчастью и — почему не сказать настоящего слова? — хотели, каждая со своей стороны, в случае если бы император был убит ядром или пулею, чтобы народ сказал, как прежде: Император умер! Да здравствует император! Разница в том, что одна хотела этого для своего мужа, другая — для своего сына.
Но они не могли иметь никакой надежды на успех, пока оставался перед ними человек, не обольщенный ими, — это Жюно. Страннее всего, что обе эти женщины без лишних слов понимали одна другую. Императрица первая решилась приступить к делу, и, как только получили известие о возобновлении неприятельских действий, за два дня до Эйлау, Жюно был приглашен к ней на завтрак. Она завела с ним самый странный разговор. До того они довольно приветливо общались друг с другом, но, не знаю отчего, между ними присутствовала какая-то холодность. Жюно оставался с ней почтителен как с императрицей, но я почти уверена, что она со своей стороны хотела поссорить его с императором. Как бы то ни было, Жюно огорчала холодность императрицы, и потому он с радостью и удивлением встретил знак доверительности и даже искренности ее. Это и в самом деле имело смысл, если сообразим, что Жюно командовал большим войском, и в ту минуту, когда пришло бы трагическое известие, мог, покончив со всякой нерешительностью со стороны народа, дать ему властителя гораздо легче, нежели делали это преторианские когорты или янычары.
Императрица начала разговор уверением в том, что она весьма способствовала назначению Жюно парижским губернатором. Меня уверяли, что на самом деле она просила этой важной должности для человека, нисколько не способного к тому. На ее слова Жюно не ответил ничего. Он бывал иногда осторожен. Впрочем, призыв к дружеским отношениям привел его в доброе расположение духа, и это придало какой-то приятный оттенок разговору. Тогда-то императрица приступила к главному предмету беседы и, надо сказать правду, сделала это весьма искусно. Она сказала, что император, наравне с последним солдатом своей армии, может быть убит или смертельно ранен. Что же будет с Францией? Подвергнется ли она вновь безначалию Директории?.. Этого нельзя допустить.
— Но, государыня, мне кажется, — сказал ей Жюно, — что этот случай предусмотрен императором и Сенатом. Король Жозеф займет место императора, а если не будет его, то принц Луи; а не будет Луи, то его двое сыновей и, наконец, даже принц Жером.
— Ах! — сказала Жозефина. — Не обижайте французов, неужели вы почитаете их столь бесчувственными, что они признают государем своим Жерома Бонапарта? И вы думаете, что Франция, которая еще не залечила ран междоусобия, подвергнется новым, приняв регентство? Я уверена, напротив, что мои внуки встретят большое сопротивление, а, например, мой сын Евгений не увидел бы никакого.
Рассказывая мне после об этой интриге, Жюно говорил, что при упоминании принца Евгения, чрезвычайно любимого в армии, который стал бы зваться Евгением Наполеоном, он почувствовал мгновенную нерешительность. Наконец, сообразив, что это только разговор, он отвечал с приличной осторожностью, чтобы не запутать себя ни одним опрометчивым словом. Беседа оказалась продолжительной и заставила Жюно подумать о многом.
Но в Париже находилось и другое честолюбие, гораздо более деятельное, потому что императорская корона мужа увенчала бы и чело жены, если б Франция допустила это в случае естественной смерти императора. Я уже говорила о великой герцогине Бергской. Мюрат пользовался в армии громкой известностью. Конечно, Ланн, Макдональд, Удино и многие другие генералы также заслужили признательность отечества; но Мюрат, зять императора, являлся народу уже титулованным. Жена его, самое хитрое существо, какое только создавал Бог, понимала силу своего положения и не предполагала встретить серьезные препятствия. Но не могла же она идти прямо к парижскому губернатору и просить, чтобы он объявил, когда будет надо, императором ее мужа?! Вот почему она никогда не спрашивала Жюно, сделает ли он государем ее мужа, если император падет в битве? Но она говорила ему много другого, и смысл ее речей и действий был вполне ясен: когда настанет минута, он ни в чем, ни в чем не откажет ей. Замысел, самый коварный, какой только я знаю!
В этой нового рода борьбе проходили дни Жюно. Сначала он глядел на свое беспрерывное сопротивление императрице как на несчастье. Конечно, она не могла сердиться, что он не хочет нарушать данных ему приказаний и законов Империи; но она желала, чтобы в день опасности он указал на нее как на мать нового императора. Жюно был в замешательстве. Он поехал к архиканцлеру и рассказал ему все. Камбасерес обладал замечательным умом, но знал людей и не вполне верил им. Пока он слушал Жюно, тысячи странных мыслей пролетели в уме его. Он думал, не хотят ли играть им, и глядел на Жюно так испытующе, будто желал проникнуть в его душу. Он спросил, что думает Жюно о великой герцогине Бергской и ее муже. Тогда Жюно не предполагал, что его хотели перехитрить убийственным очарованием нежной вкрадчивости, и даже позже, когда он узнал об этом, самолюбие уверяло его, что он сам составляет предмет воздыханий великой герцогини. Он верил простодушно… и очутился в Португалии, где заключил прекрасную конвенцию; но это была не победа, а император хотел только побед. Потом… Но остановимся! Не следует предупреждать события, мы еще дойдем до этого позже.
— Однако, — сказал ему Камбасерес, — что же вы поняли?
— Я ясно понял, — отвечал Жюно, — что императрица предлагала мне провозгласить Евгения императором и королем, если наш император падет в битве. Вот что слышал я своими ушами.
— На что же решились вы?
— Как! — сказал Жюно. — Разве можно тут делать выбор? Если император погибнет, чего не приведи Бог, то разве король Неаполитанский не будет царствовать здесь? И конечно, у нас не может быть лучшего государя. Самое верное средство доказать свою привязанность императору — это исполнить его волю. Людовик XIV был тиран, деспот, и еще не привезли в Сен-Дени тело его, как уже последняя воля его была нарушена. Моим императором будет король Жозеф, если несчастье поразит Францию смертью Наполеона.
Камбасерес опять внимательно поглядел на Жюно и начал говорить о госпоже Мюрат.
