— Чего ты смеешься? — спросил Ожеро изумленно, потому что в самом деле почитал себя одетым прекрасно.
Жюно отвечал, что он смеется, видя столько золота на таком яром республиканце.
— Что же делать, душа моя! Другие времена, другие нравы, как говорит пословица. При дворе надобно быть, при дворе… Я выполняю эту обязанность не хуже любого другого; да и посещать двор можно не без пользы.
И он, подбоченившись, важничал, выставив ногу, и с большим удовольствием рассматривал ее, затянутую в шелковый чулок со стрелками. Жена его вальсировала в тот момент, кажется, с Сент-Альдегондом.
— Поди сюда! — сказал он ей резко, скорее бросил на плечи, чем надел шаль и сильно подтолкнул пониже спины, прибавив невежливо и очень громко: — Вперед, марш, марш!
Я не одна слышала это; и теперь еще есть люди, которые, верно, помнят описанное мной приключение. Оно произошло в 1810 году; но я не смогла сдержать своего желания рассказать эту историю, заговорив об Ожеро.
Мы часто ездили к императрице в ту зиму, когда император боролся с восточноевропейскими морозами. Она желала, чтобы Жюно открыто выразил свое мнение о принце Евгении, и однажды сказала ему это так ясно, что, возвратившись из Тюильри, он не выдержал и пересказал мне ее слова.
— Право, мне могут придать вид заговорщика, а я не буду ничего и знать об этом, — сказал он. — Что мне делать? Я могу решиться на что-нибудь, но только в случае несчастья, бедствия, о котором не хочу и думать. Если и предположим, что такое несчастье поразит Францию, то у нас есть неаполитанский король Жозеф, а за ним Луи и его дети. Я ни за что не выйду из этой черты, назначенной самим императором.
— А Мюрат? — спросила я, пристально глядя на него, потому что собственными глазами уже видела планы великой герцогини Бергской. Но Жюно еще не замечал этого.
— Мюрат?.. — переспросил Жюно. — Мюрата в императоры? Полно! Тогда уж почему не отдать короны Массену, Ланну, Удино! Черт возьми, если дело только в храбрости, то все генералы нашей армии храбры. К тому же Мюрат хвастун, и его не любят. А последняя дурость его с луидорами отняла и последнее уважение к нему.
Жюно говорил правду. Мюрата гораздо меньше любили во французской армии, нежели принца Евгения, простодушие и доброта которого были оценены всеми, от солдата до маршала.
Глава XXVII. Маршал Лефевр становится герцогом Данцигским
Весной 1807 года у меня обедали люди, весьма интересные по своим политическим взглядам, — иудеи. Великий синедрион их собрался и открыл большое заседание в начале февраля, а окончил свои заседания 8 или 9 марта. Следствие совещаний его было так любопытно, что стоит сказать об этом два слова. Народ со странною судьбой, предназначенный скитаться под тяжестью проклятия в продолжение пятнадцати веков, наконец увидел для себя отечество, и из признательности за покровительство и убежище, какие давали ему, охотно подчинился законам той страны, которая решила принять его. Одна статья особенно поразила меня и показала благоразумие этого народа, отверженного, но достойного уважения. Объявили, что в законе есть постановления религиозные и политические; что первые неизменны, но другие, предназначенные управлять еврейским народом в Палестине, уже не годятся для него с тех пор, как он не составляет единого народного и географического организма, и должны быть изменены. Я находила в этой уступке много мудрости.
Известно, что императрица Жозефина чрезвычайно любила раскладывать большие пасьянсы, просто гадать по картам и даже гадать на себя. Всякий вечер на столе ее лежали две колоды карт, и эти пасьянсы [177] точно становились испытанием терпения присутствующих. Императрица истинно любила императора и, я уверена, столь же беспокоилась о нем как о человеке, как и о государе. Она старалась рассеять свое глубокое беспокойство всеми средствами, и в число их входили карточные пасьянсы. Однажды вечером мы были у нее. Испробовав разные комбинации, которых я не упомню теперь, императрица раскладывала теперь карты для того, чтобы узнать, придет ли в тот вечер курьер. Было девять часов.
— Я не могу спать, — сказала императрица, — не узнав, получу ли сегодня вечером известия.
Она снова начала большой пасьянс и еще не разложила его до половины, как уже была уверена в успехе. В самом деле, едва успела она положить последнюю карту, как вошел архиканцлер, по своему обыкновению размеренными шагами, и подал императрице письмо от императора. Это письмо было особенно приятно ей тем, что в нем содержалось известие об отдыхе всей армии в марте и размещении ее между Вислой и Пассаргой. Эта подробность осталась у меня в памяти потому, что императрица никак не могла прочитать в письме строчку, в которой находились названия двух рек. Она показала ее нам, думая, не прочтем ли мы, но я скорее разобрала бы надпись на Клеопатровой игле [178]. В ту минуту вошел Жюно. Он привык к почерку Наполеона более, нежели императрица, и, когда ему отдали прочитать неразборчивую строку, он тотчас прочел ее.
— В самом деле, — сказала императрица, — я очень счастлива, что вы вздумали сами приехать за госпожою Жюно: без этого мы не увиделись бы с вами и я не прочитала бы, что армия находится между Вислой и Пассаргой.
Императрица говорила с кротостью, но в словах ее заметно было недовольство моим мужем за то, что он оставался для нее только тем, чем и должен был быть перед императрицей. Смеясь, сказала она ему на ухо несколько слов. Жюно покраснел, взглянул на меня, как будто стараясь заметить, не наблюдаю ли, не слушаю ли я, и отвечал таким голосом, что заметно было, как он оскорблен. И могло ли быть иначе? Он чувствовал себя виноватым.
На другой день великая герцогиня Бергская прислала за мною, но в ту самую минуту, когда ко мне пришли от нее, у меня в комнате и в самой моей постели была другая знаменитая особа.
Я чувствовала себя тогда нездоровою. Не зная наверняка причины своего недомогания, я догадывалась о ней, однако, и это наполняло радостью мое сердце, потому что я надеялась, наконец, иметь сына после пяти дочерей. Нездоровье вынуждало меня оставаться в постели, хотя было уже довольно позднее утро. Вдруг слышу в гостиной своей страшный шум; дверь отворилась и на пороге комнаты появилась принцесса Боргезе.
— Ну, моя миленькая Лоретта! Так ты больна? Я очень верю, по тебе видно, ты невесела. Рассказывай! Нет, постой.
И вот она забралась ко мне на постель, уселась у меня в ногах и едва не изломала их, беспрестанно повертываясь, пока не нашла для себя удобного положения. Я позвонила и хотела спросить подушек, хотела встать и переодеться, чтобы явиться перед такой высокой особой, как и полагается придворной даме, не в спальном наряде. Но она не разрешила, и у нас завязался разговор самый странный, какой только может случиться между двумя женщинами.
— Ах, послушай, Лоретта! Для чего это вы с мужем не устроили мне праздника в вашем Ренси?
— Потому что вы, ваше императорское высочество, не можете ездить даже в карете; а единственный праздник, какой могли мы вам предложить в Ренси, была бы травля оленя.
— А почему это я не могу охотиться, как Каролина? Разве только для нее даете вы праздники?
— Но ваше высочество ведь не ездите верхом…
— Так что же? Меня несли бы за вами в паланкине. Видела ли ты мой паланкин?
— Нет, но все равно, в паланкине нельзя гоняться за оленем.
В самом деле, эта мысль показалась мне такой нелепой, что я не могла не засмеяться.
— Да, да, они тоже захохотали, когда я сказала им, что буду на охоте с моими носильщиками. Господин Монбретон заявил, что я с ума сошла. Но посмотрим; я хочу поговорить об этом с Жюно. Где же он?
Я позвонила и спросила, где Жюно; его не было дома.
— Ах, уже уехал! Как рано он начинает свои посещения. Может быть, это для праздника императрицы. Он главный директор всего, что делают теперь на Елисейских Полях. Ты не должна бы терпеть этого, — сказала она, очень забавно приняв важный вид.
