Маршальша поглядела на него искоса, но не сказала ничего и вошла в гостиную. Императрица встала с софы, сделала несколько шагов навстречу приехавшей и сказала ей с тою удивительной прелестью, которую умела передать всегда, когда хотела:
— Все ли вы в добром здоровье, герцогиня Данцигская?
Госпожа Лефевр, не отвечая ей, сделала выразительный знак, тотчас повернулась к камердинеру, который в тот момент закрывал за собой дверь, и, показывая ему язык, сказала:
— Вот тебе, голубчик, так-то!
Я часто встречала госпожу Лефевр и могла судить, как справедливы все рассказы о ней. Но к концу Империи она сделалась несносна и говорила почти как госпожа Фабр де л’Од, которая ответила однажды императору на вопрос его, когда родит она своего двадцать пятого ребенка: «Когда угодно будет вашему величеству!»
Однажды, когда пять королей-директоров готовы были поменять свои директорские шапки на золотые монеты, в голову одному из них пришло взять себе товарища, легкого умом и тяжелого рукой для защиты их цитадели, то бишь Люксембургского дворца, на случай, если бы на него напал народ-властитель, которого они сделали рабом. Об этом написали Лефевру, предлагая ему должность директора. Тот решил посоветоваться со своей женой. Часто она выступала в роли хорошей советчицы и сейчас ясно доказала это.
— Надобно ответить им нет! — сказала она. — Что тебе делать у них? Оставайся здесь. Верно, им уж очень худо, раз они хотят сделать королем такого дурака, как ты.
В этих словах удивительно много истины. Лефевр послушался, и хорошо сделал.
Много говорили о доброте герцогини Данцигской. Я сама слишком долго верила этому и не могу порицать тех, кто так думал о ней. Но как горестно изумилась я, узнав, что племянник ее мужа живет в Париже в самой крайней бедности! Я встретилась с ним случайно: он давал уроки гитары моему старшему сыну. Он лишился жены, обожаемой им, которая оставила ему двух маленьких детей, и бедный отец с великим трудом воспитывал их. Он добрый малый и охотно готов трудиться. Воспитание он получил хорошее, так что мог занимать любые должности, приличествующие обычному здравомыслящему человеку. Узнав о близком его родстве с маршалом, я спросила, почему тетка не пускает его в свой дом. Он отвечал, что причиной этому стала его женитьба: он женился по любви и за то был изгнан из дома своего дяди. Признаюсь, я не могла в этом поступке разглядеть женщину, известную своей добротой и человеколюбием. Получается, госпожа Лефевр, как и многие другие, настолько поддалась удовольствию ощущать себя герцогиней, что, по ее мнению, бедный племянник оскорблял дядю, приводя к нему свою неродовитую жену. После смерти жены несчастный всячески старался, чтобы тетка помогала, по крайней мере, его бедным малюткам. Но ничуть не бывало: отвергнутый племянник по-прежнему остался бедняком.
Я попробовала отыскать для него какое-нибудь место, но в наше время быть сыном или племянником храбреца времен Империи не слишком лестная рекомендация… О, жалкие людишки!
Глава XXVIII. Королева Гортензия и ее двор
Большое несчастье поразило семейство императрицы Жозефины: старший сын королевы Гортензии умер в Голландии от крупа. Императрицу глубоко поразило это событие; казалось, каждая слеза, пролитая на свежую могилу молодого принца Луи, грозила ей разводом. Какая перемена в будущем! Быть бабушкой царствующего императора или невесткой принцессы Каролины, великой герцогини Бергской! «О, какое несчастье!» — повторяла она, плача навзрыд.
Если бы этот ребенок, принц Луи, остался жив, он стал бы славным человеком. Он был удивительно похож на своего отца и, следовательно, на императора. Людская злоба, преследуя императора даже в самых святых его привязанностях, сделала это сходство предметом клеветы, столь отвратительной, что я почла бы неуважением к самой себе опровергать ее. Молодой принц был прелестный ребенок, добрый и твердый характером, что придавало ему внутреннее сходство с дядей. Думаю, Наполеон был спокоен за будущее Франции, глядя на это дитя. Однажды в Сен-Клу он рассказывал о чрезвычайно любопытном событии, и рассказывал с той выразительностью во взгляде и голосе, какую наблюдала я только в нем. Молодой принц, сначала сидевший на коленях императрицы, сполз потихоньку, стал против императора и устремил на него одухотворенный, удивительно прекрасный взор своих больших голубых глаз. Это были два блистающих сапфира. Грудь его вздымалась, и видно было, что он сильно увлечен рассказом.
Император и в самом деле рассказывал о происшествии, которое могло тронуть сердце ребенка с незаурядными способностями. Я уже говорила, кажется, что Наполеон имел особенный дар повествовать и делал это с удовольствием. Часто он даже несколько изменял историю, чтобы придать ей больше занимательности и действия. Но в этот вечер видно было, что он не прибавил ничего, о том могли судить по собственному его волнению.
Он описывал морскую битву и, как Гомер, могучим словом своим подымал волны, заставлял греметь гром и изображал крики умирающих. Он переносил вас на усеянную трупами палубу корабля, обагренную кровью, огонь уже взвился по мачтам и снастям. Еще несколько часов назад на этом корабле, величественно стоявшем на Абукирском рейде, находилось более пятисот человек, сильных и здоровых. Но сейчас корабль был пуст: все, кого пощадило ядро врага, в надежде избежать верной смерти бросились в воду и плыли к берегу. Один лишь человек, с окровавленным и почерневшим от пороха и дыма лицом, оставался на палубе и, скрестив руки на широкой груди, мрачно глядел на другого человека подле большой мачты. Несчастный с оторванными ногами, истекавший кровью, но еще дышавший, тот не издавал ни стона, ни звука. Напротив, он благодарил Бога за то, что уходит из этого мира. Взгляд умирающего был устремлен на знамя Франции, которое развевалось над его головой. В нескольких шагах от него стоял мальчик лет четырнадцати, в голубом мундире, без знаков отличия; небольшая сабля висела на бедре его, а за пояс были заткнуты два пистолета. Он глядел на умирающего с выражением глубокого отчаяния и покорности судьбе: видно было, что и он свел счеты с жизнью. Корабль был «Восток». Умирающий человек — Казабьянка, капитан адмиральского корабля в Египетском походе, а мальчик — сын его.
— Возьми этого ребенка, — сказал капитан шкиперу. — Спасайтесь оба… еще есть время… оставьте меня одного умирать…
— Не подходи, — воскликнул юноша, останавливая шкипера рукой. — Спасайся! А мое место здесь — я не оставлю моего отца.
— Сын мой! — проговорил умирающий, бросив на благородного ребенка взгляд, в котором выражались все радости, какие могут наполнять сердце человека. — Сын мой! Приказываю тебе идти…
В это мгновение страшный треск раздался внутри корабля, и пламя охватило его со всех сторон. Шкипер вздрогнул на мгновение; глаза его обратились к берегу, который был от него в двухстах метрах!
— Я должен и хочу остаться! — вскричал юноша. — А ты не должен терять времени! Пусть небо спасет тебя!
Новый треск из глубины корабля, как тяжкий вздох, заставил моряка содрогнуться. Он бросил блуждающий взгляд на пороховую камеру, которую на его глазах охватывало пламя. Еще несколько секунд, и уже будет поздно. Молодой человек понял этот взгляд, лег возле своего отца и обнял его.
— Ступай! — закричал он шкиперу. — А ты, отец мой, благослови меня!..
Это были последние слова, которые слышал моряк. Он бросился в море и поплыл к берегу. Не прошло и минуты, как «Восток» взлетел на воздух…
— Это было благородное дитя, — продолжал рассказ император. — Тем более жаль, что он умер. Он, может быть, пошел бы еще дальше, нежели Дюге-Труэн или Дюкен. Я с гордостью думаю, что он принадлежал к моему семейству [179].
Любопытно и примечательно было в ту минуту выражение лица мальчика. Он не сводил голубых глаз с императора с таким вниманием, что это невозможно описать. Когда его дядя закончил, он подошел к нему, взобрался на его колени и медленно спросил:
