— Все будет готово к назначенному часу, — хладнокровно отвечал он.
Я полностью доверяла Решо, а потому, сев в коляску, спокойно отправилась в Ренси в десять часов вечера. Погода была удивительная. Луна напоминала своим сиянием прекрасные лунные ночи Италии, и я благодарила принцессу Вюртембергскую за то, что она заставила меня в этот час прогуляться среди полей. Приехав в замок, я увидела, что фуры с припасами для завтрашнего дня уже стоят во дворе. Всю ночь по дороге из Парижа в Ренси двигались подводы, которые перевозили не только необходимое, но и необходимое для роскоши.
Наконец, на другой день утром я услышала, что кто-то царапает дверь в ванную, рядом с комнатой, где я ночевала, чтобы мои комнаты были готовы для принцессы тотчас по ее приезде. Это был Решо с известием, что все в порядке.
Меня мучило одно: почему принцесса, не доехав четырех лье до Парижа, должна останавливаться в резиденции губернатора, не смея двигаться дальше? Вот что я хотела знать. Жюно было известно почти все, что приказывал в этом отношении император; он знал даже все причины. Наполеону не хотелось, чтобы принцесса Вюртембергская въехала в Париж подобно герцогине Бургундской и ее сестре прекрасной Габриэли Савойской. Вот почему, когда он узнал, что путешествие принцессы дурно рассчитано и она подъедет к заставе Парижа в десять часов утра, он решил, что ей лучше въехать в семь вечера, а день провести в каком-нибудь замке частного лица, и на это время хотел этот замок снять. Император уже отпускал Дюрока, отдав ему все эти приказания, когда вдруг воскликнул:
— Постойте! Жюно! Ведь у Жюно есть Ренси. Принцесса проведет день в Ренси. Это место замечательное, и я надеюсь, оно покажется ей интереснее огромных готических замков Швабии или Баварии. Кроме того, госпожа Жюно умеет беседовать с царственными особами. Напишите Жюно, что принцесса Екатерина Вюртембергская проведет завтрашний день у него и его жены, поэтому и она должна ехать туда; беременность ей не помешает.
Принцесса приехала в Ренси в девять часов, как и планировала: немецкая точность была присуща ей тогда во всем, вплоть до малейших деталей. Я встретила ее высочество по выходе из кареты, в перистиле замка. На мне было платье из белого муара, со шлейфом, и белый ток с двумя перьями. Я оделась так потому, что меня предупредили, как взыскательна принцесса, и прибавили, что в Германии я была бы вынуждена надеть для такой встречи парадное платье. Но мы надевали парадные платья только для приезда в Тюильри. Я была, кроме того, на последних месяцах беременности, что давало мне право не одеваться слишком нарядно.
Мне не терпелось познакомиться с принцессой. Судьба Жерома не могла оставить меня равнодушной, ведь я привыкла с детства любить его, и, несмотря на холодность, какую он один оказал мне после смерти моей матери, я оставалась к нему чрезвычайно привязанной. Я слышала, как он говорил в песках Эстремадуры, как клялся, что никогда не забудет матери своего сына, которая сумела создать ему рай на чужой земле. Я невольно думала об этой молодой жертве, столь прекрасной по описанию, столь сильно любящей! И у нее было уже дитя! И это дитя делалось сиротой! Вот почему я с какой-то холодностью приблизилась к принцессе Вюртембергской. Она обратилась ко мне с удивительной приятностью, тотчас заметила мое состояние и сказала, что, если б знала о моей беременности, то послала бы ко мне курьера как можно раньше с приказанием не подыматься так рано с постели.
Принцессе Вюртембергской было тогда лет девятнадцать или двадцать, она была прелестна с ее горделивой головкой, но выглядела бы еще лучше, если бы не короткая шея и небольшой рост. Она не могла называться прелестною в буквальном смысле слова, однако все черты ее были хороши, а взгляд — приятен, хотя в нем почти никогда не видели приветливости, что придавало лицу ее выражение если не неприятное, то, по крайней мере, слишком гордое.
Когда я увидела ее впервые, удвоенная гордость виднелась в ее поступи и взгляде. Сначала это поразило меня самым неприятным образом, несмотря на предупредительную вежливость, но через несколько секунд я поняла ее и не только не порицала, но еще больше расположилась к ней. Я видела всю сложность ее положения, и могла ли я, женщина, не понять ее?
Уже за день перед тем, по этикету, принцесса рассталась со своей немецкой свитой: император не любил Людовика XIV, но подражал ему, по крайней мере в хорошем. Принцесса Вюртембергская была поэтому разлучена со всеми своими немцами, несмотря на некоторое сопротивление, совершенно понятное в ее положении, потому что оно было не таково, как положение других принцесс, едущих занять трон в иностранном государстве. Надобно было победить, во-первых, народный предрассудок в отношении браков неравных, столь глубоко укоренившийся в немцах: если император, окруженный славою и волшебством власти, которые невольно заставляли изумляться, не подвергался отвержению, то этого нельзя было сказать о его братьях. Жером был в то время для принцессы Екатерины Вюртембергской не более чем человек, у которого жива первая жена, облеченная всеми правами супруги и матери. Это убеждение, прискорбное для всякой другой, делалось гораздо более ужасным для женщины, осужденной молчать и опускать глаза, чтобы не видели ее слез; она должна была скрывать все от своего нового окружения.
Император же окружил свою будущую невестку людьми по своему выбору, и этот выбор доказывал, как он дорожил новым союзом — третьим, заключенным семейством его в Германии с коронованными особами, но первым по своей политической важности. Король Баварский не имел никакой надобности быть тестем принца Евгения, чтобы сделаться нашим союзником, не было сердца более благородного, чем это. Что касается великого герцога Баденского, то он мог бы жениться на ком угодно, и это было бы для него все равно: его мало интересовали женщины. Зато наследный принц Вюртембергский принадлежал к числу тех людей, от которых непременно надобно было добиться если не дружбы, то, по крайней мере, нейтралитета.
Из всех братьев Наполеона Жером — самый непривлекательный внешне. В то время, о котором я говорю, принц Жером не был приятен ни лицом, ни обращением. Когда мне рассказывают, что в Вестфалии он сделался большим ловеласом, это лишь доказывает, как много значит королевский титул даже в любви.
Гостиная в Ренси идеально подходила для свидания, свидетелями которого мы стали. Принцесса сидела подле камина, хотя в нем не было огня, и встала при входе принца. Она сделала два шага вперед и поклонилась чрезвычайно мило и с большим благородством. Что касается Жерома, он не поклонился ни хорошо, ни дурно. Он как будто приехал потому, что ему сказали: ты поедешь туда-то… Жером приблизился к принцессе, и я увидела в эту минуту все мужество, ум и спокойствие женщины и принцессы. Они обменялись несколькими словами, и она указала Жерому на кресла возле себя. Тотчас завязался непродолжительный разговор о путешествии. Затем Жером поднялся и заявил:
— Мой брат ожидает нас. Я хочу без промедления доставить ему удовольствие и представить сестру, которую он получит благодаря мне.
Принцесса улыбнулась и проводила принца до входа в среднюю гостиницу. Только он вышел, как в лицо ей столь сильно бросилась кровь, что я испугалась удара. Она почувствовала дурноту; но воздух и одеколон привели ее в чувство, и через несколько минут она овладела собой. Я убеждена и могу удостоверить, что этот обморок, позже приписанный усталости и жаре, был следствием только чрезвычайных усилий, к которым принцесса принуждала себя в продолжение нескольких часов. Нет сомнения, что для нее, принцессы королевского дома, неразлучной со всеми предрассудками немецких принцесс, имело значение еще и другое, весьма важное обстоятельство: она знала о первом браке того, за кого выходила замуж.
Как бы то ни было, мне казалось, что принцесса не расположена в тот же вечер требовать нарушения прав госпожи Паттерсон. Однако она была готова ехать, когда Жюно пришел сказать ей, что кареты поданы. Я осталась переночевать в Ренси, потому что день оказался слишком утомителен и я изнемогала.
