— Госпожа Жюно, — сказала принцесса в минуту отъезда, подойдя ко мне со своей приятной улыбкой, — я никогда не забуду Ренси и доброго гостеприимства, оказанного мне в нем. Это место всегда будет напоминать мне приятнейшие минуты в моей жизни.
Я думаю, эта фраза была достойна самого опытного дипломата, потому что, говоря по совести, последние часы были, конечно, как нельзя более тяжелы для нее. Она отправилась, и Жюно поехал провожать ее вместе с Бессьером. Я услышала после, что в Тюильри ожидала ее вся императорская семья. Император сам вышел навстречу ей почти до большой лестницы, то есть до Зала маршалов. Увидев его, она хотела опуститься на колени и поцеловать его руку, но император тотчас наклонился и поднял ее. Потом он проводил ее в тронную залу, где была собрана вся семья, и представил как дочь и сестру. Ее тотчас окружили, обласкали, и с этой минуты она была принята в число сестер императора.
Глава XXXII. Граф Луи Нарбонн и госпожа Шеврез
Уже давно пора мне рассказать об одном друге, милом для сердца и драгоценном тем более, что его дружба и замечательный ум оказались чрезвычайно полезны в тогдашних моих затруднительных обстоятельствах. Он остановил меня однажды, когда я хотела ехать в Тюильри, чтоб рассказать все об этом недостойном деле. Он отговорил меня: я погубила бы себя и не спасла бы Жюно. «Погодите, — говорил мне мой друг, — погодите, и все само разрешится». С этой минуты я была бы окружена шпионами, и все, что говорила я, все, что писала, было бы известно и передано женщине, душа которой никогда не знала доброго чувства.
Увы, все разрешилось только смертью и разорением.
Этот друг, которого я оплакиваю теперь и буду оплакивать годы, назначенные мне Богом страдать в здешней ничтожной жизни, был граф Луи Нарбонн. Никогда не знала я лучшей души и сердца более благородного, в котором все великодушные чувства были деятельны и живы даже для тех, кто причинял ему зло и старался вредить. Сколько раз слышала я, что его называли легкомысленным и не желавшим добра своим друзьям, то есть всем знакомым! Впрочем, это суждение похоже на все суждения света о людях, которые, как граф Нарбонн, находятся в высших сферах, куда посредственности нет пути.
Граф Луи Нарбонн был не просто добр. Нет, доброта его была деятельна, он с трогательной нежностью любил тех, кто сам любил его истинно, например дочерей своих: до какой степени жизнь его была соединена с их жизнью! Сколько радостей посетило бедное отцовское сердце его, когда он подписывал договоры, обеспечивавшие обеим счастливую и безбедную жизнь!.. Я виделась с ним тогда каждый день; я уже заслужила его доверие, он почитал меня как бы своею третьей дочерью, и я платила ему за это такой же нежностью, как госпожа Рамбюто и госпожа Бранкан. Он привык к интригам двора и научил меня не принимать фальшивого золота за настоящее, а без него это непременно случилось бы со мной в несчастном деле с великой герцогиней Бергской. Все, что относится к этой связи, — это звенья роковой цепи, которая привела Жюно к смерти! И к смерти столь жестокой! Вот почему я должна говорить об этих событиях и, хотя могла бы сказать многое, ограничусь сухим изложением фактов.
Нарбонн знал политическую причину этой связи гораздо раньше, чем я стала подозревать о ней. Каролиной руководила во всем этом деле Адель Лагранж, которая после вышла замуж за адъютанта Себастиани господина К. В то время когда она вкладывала свои мысли в голову великой герцогини, она была совсем не так богата, как после, и честолюбие заставляло ее мечтать о месте придворной дамы ее величества Каролины, супруги Иоахима I. При этом Жюно они говорили не об этом, а лишь о счастье государства.
— Силки расставлены довольно искусно, — объяснял мне Нарбонн. — Дай Бог только, чтобы наш почтенный генерал не попался в них.
Нарбонн обладал особой быстротой и верностью взгляда, который, конечно, может обостриться от привычки жить в свете, но которого нельзя приобрести, если им не обладаешь изначально. Граф часто улыбался во время бесконечного виста, который Жюно задумал ввести у себя под предлогом соединить вист Талейрана, бывшего с императором в Варшаве, и наше собственное гостеприимство. Я этой идее очень радовалась, потому что она приводила в мою гостиную самых остроумных и интересных людей. К нам приезжал также господин Кроуфорд, этот всегда молчаливый и очень любезный человек, любитель искусства, настолько страстный, что розыск какой-нибудь статуи или портрета был для него важным событием, и он занимался этим даже в ущерб своему здоровью и благосостоянию. У него имелись самые любопытные предметы искусства и ценнейшее в Европе собрание картин Миньяра. Кроуфорд также много занимался нашей литературой и являлся автором превосходного сочинения «Литературная смесь» (Me'langes de litte'rature). Он был другом Талейрана и часто помогал ему. Важный и серьезный, как все американцы, он был очень сдержан и заслужил репутации молчальника. Я очень любила его.
Кроуфорд тщательно изучал историю Железной Маски и написал об этом исследование. Император, разговаривая однажды вечером о Железной Маске с герцогом Пьяченцским, опирался во многом на мнение одного из братьев Людовика XIV. Я упомянула при нем о сочинении Кроуфорда, которое тогда только было издано и отличный экземпляр которого in folio автор благосклонно подарил мне. Император задал мне несколько вопросов о господине Кроуфорде и сказал, чтобы я привезла его сочинение. Я послала ему рукопись тотчас по возвращении домой, потому что он не любил ждать, и дежурный адъютант дал моему камердинеру расписку в получении книги [180].
Император прочитал не только все, что относилось к Железной Маске, но и многие другие страницы, обратившие на себя его внимание, потому что Кроуфорд был искусным публицистом. Тут присутствовали размышления о разных правительствах и особенно об ответственности министров и вообще всех правителей, потому что автор рассматривал народы как одно большое семейство. Но в размышлениях его были некоторые противоречия; а поскольку императору не нравились размышления и противоречия, то он рассердился и спросил, как попала ко мне эта книга. Я сказала.
— А, еще один англичанин! Маленький Бурке! Эти собачонки и публицисты воображают себя Цицеронами, потому что им удалось сказать речь, взобравшись на бочку, из которой вино они выпили на своих выборах. А что делает в Париже этот англичанин? — спросил император, обратившись к герцогу Ровиго.
Я поспешила вмешаться и сказала, что Кроуфорд американец. Хоть я и не была в том уверена, но это в любом случае могло только облегчить ситуацию. Жюно как раз уехал из Парижа, и герцог Ровиго, недоброжелатель его и всех его товарищей, мог причинить зло человеку, почитаемому другом Жюно и, кроме того, другом Талейрана, которого Ровиго любил еще меньше. Только несколько лет назад я удостоверилась, что Ровиго был врагом Жюно. И почему? Потому что император любил Жюно лично, любил как друга; может быть, потому, что в самом Наполеоне не было ничего, что не гармонировало бы с великодушной откровенностью, которая составляла основу характера Жюно. Это могло возбуждать зависть честолюбцев, видевших выражение привязанности только в орденах и теплых местах. Потому-то они использовали все средства, чтобы поставить между императором и прежним его адъютантом, другом несчастливых дней, какую-нибудь преграду, о которой он не знал, потому что благородный характер выводил его из круга тайных ухищрений.
— Ты видишься только с моими врагами! — сказал однажды император Жюно.
Жюно остолбенел. До сих пор эта фраза, на которую я не обращала внимания, относилась всегда ко мне, и она была так безрассудна, что, повторяю, я уже не боялась ее. Но Жюно был поражен больше меня этим странным упреком, обращенным к нему, и не отвечал ничего.
— Да, — повторил император, — ты видишься только с моими врагами. Что значит этот вист, который ты завел у себя и за которым собираются все, кто только противен мне?
