Это было сделано в одну минуту. Когда я была совершенно готова, и мое ожерелье, браслеты, серьги — все на меня надели, я сказала Жюно с торжествующим видом:
— Надеюсь, ты теперь не захочешь идти спать: через десять минут мы будем уже в доме госпожи Люинь.
— Брр! Altro, figlia mia! [182] Можно ли быть в чем-нибудь уверенным с женщинами? Прощай, Лора, я иду спать.
Это совершенно изумило меня, и я глядела на него с таким видом, что он захохотал. Потом принял серьезный вид, взял меня за руки и повернул, говоря, чтобы я поглядела на себя в зеркало: я тотчас увидела сбоку у плеча огромное зеленое пятно величиной в две ладони.
Если это будут читать мужчины, они не поймут всей глубины моего горя. Да, моего горя… Надобно быть женщиной, и еще молодой женщиной, чтобы понять, какое действие произвело на меня это проклятое пятно. Оно было таково, что я не имела сил даже рассердиться и со спокойным видом спросила у мадемуазель Августины, откуда оно. Она представила мне причину довольно основательную: выйдя от госпожи Жермон, она прошла шагов двадцать по улице Святой Анны в поисках фиакра. А между тем дождь лил ручьями. Несчастная тафта намокла и передала свой цвет крепу.
Но говоря это, она уже принялась за работу, и через десять минут проклятый клин с пятном был вырезан и заменен новым, и мы уже мчались в наших каретах с лошадьми, может быть, самыми лучшими и горячими в Париже, на улицу Святого Доминика.
В этом году давали такое множество балов, что наш поздний приезд нисколько не показался странным. Граф Нарбонн как родственник госпожи Шеврез и мой друг представил меня герцогине Люинь.
— Госпожа парижская губернаторша, — сказал он с важным и самым торжественным видом.
Госпожа Люинь, которую часто видела я в доме Перигоров и у госпожи Казо, но никогда не говаривала с ней, встретила меня чрезвычайно вежливо и была очень предупредительна. Господин Люинь был очень любезен с Жюно. Он заговаривал с ним всякий раз, как только просыпался, потому что, как известно, почтенный герцог спал везде, где только останавливался на одну минуту. Молодой герцог Шеврез оставался незаметным на балу, хотя совсем не был невидимкой. Что касается герцогини Шеврез, она тотчас после своего замужества сделалась самой значительной особой Сен-Жерменского предместья и настоящей хозяйкой в доме Люинь, потому что свекровь ее видела и слышала только ее и хотела нравиться только ей.
Странный характер, кстати говоря, эта герцогиня Люинь! Урожденная девица Лаваль-Монморанси, она была прелестна, как ангел, когда жила воспитанницей в монастыре, но в юности заболела оспой и изменилась до такой степени, что сочла необходимым отказаться от призвания женщины. Она избрала для себя роль довольно странную: стала много ездить верхом, носила кожаные панталоны под пышным придворным нарядом, падала во время бешеных своих скачек, ломая руки, но на другой день начинала все сначала. Впрочем, это была превосходная женщина, золотое сердце, добрый друг: она любила все, что должна была любить, с такой пылкой нежностью, что в этом было свое очарование. Но вообще она производила довольно странное впечатление, и любопытны слова брата ее, сказаны им о ней и ее муже.
«Очень рад, — сказал герцог Лаваль, узнав о первой беременности герцогини Люинь, — очень рад этому известию. Оно доказывает мне две вещи, в которых я не был уверен: что моя сестра женщина и что мой зять мужчина».
Имя госпожи Шеврез, можно сказать, неразлучно с современной эпохой, по крайней мере, насколько жизнь женщины может быть важна для изображения эпохи. Это не значит, что я причисляю госпожу Шеврез к высшим образцам того времени; напротив, я нахожу в ней решительную ничтожность в этом отношении и всегда вижу это в женщине, которая хочет отличаться поступками, выходящими из границ. А госпожа Шеврез единственная в этом роде: она не имела никаких постоянных правил, да их и не могло быть при ее рискованном поведении.
Она оказала сопротивление императору, потому что с таким человеком оно придало ей гораздо большую известность, нежели придала бы уступчивость. По крайней мере, таково мое мнение: я не могу соединить настоящую добродетель с теми смешными сценами, которые возобновляла она каждый день и за которые братья постоянно порицали ее, даже публично, как случилось это в тот день, когда она побилась об заклад, что остановит своего брата Альберика посреди Пале-Рояля в одиннадцать часов вечера, и остановила на самом деле. Но он сделал ей такой строгий выговор, что она заплакала. В другой раз госпожа Шеврез так вскружила голову старику торговцу, выдавая себя за его племянницу, приехавшую в Париж из Руана, что он решился писать римскому папе, чтоб тот дал ему позволение жениться на такой милой племяннице. Еще она представила своему свекру знатного шведского путешественника, первого человека в своем королевстве, все начали искать с ним знакомства, приглашать к себе, но потом открылось, что он вовсе не швед, а парижский нищий, которому по воскресеньям подавали милостыню у дверей церкви Сен-Рош. Понимаю, что во всех этих шутках не было ничего преступного; но они означают, по крайней мере в моих глазах, презрение к мнению света, к голосу общества. Но в ту эпоху светская вежливость была еще в самом расцвете, и слабости, которые можно было отнести к неосторожности, почти всегда находили извинения. Кроме того, госпожа Шеврез была нахальна, может быть, больше своим видом, нежели твердым желанием быть нахальной; но все равно для меня женщина нахальная есть существо неприемлемое. Пусть будет она прелестна до восторга — мне будет казаться, что у нее рога и когти, и я безжалостна к таким особам. Я, всегда столь снисходительная к другим, переменяюсь в эти минуты и делаюсь довольно строгой в своих суждениях.
Короче, госпожа Шеврез стала знаменита своими модными нарядами и оригинальностью поведения. Она была совсем рыжая, причем неприятно рыжая. Это не был цвет красного дерева или золотой оттенок каштановых волос, который хорошо известен, например, в Ирландии; у нее были огненные рыжие волосы, похожие на красный цвет моркови. Тотчас после своего замужества она перебрала всех парижских парикмахеров, и наконец, кажется, Дюплан сумел сделать ей новые волосы, которые заменили прежние, так неудачно полученные при рождении.
Став госпожою Шеврез, она превратилась в интересную молодую женщину с высоким станом, ослепительным цветом лица, проницательным и острым взглядом. Она была остроумна, но остроумие ее приносило ей славы меньше, чем попытки оставаться оригинальной во что бы то ни стало.
Можно было бы написать том или даже два о приключениях, мистификациях и всяких историях, которые учиняла госпожа Шеврез. Непонятно, как она не погубила тысячу раз своего имени. Но светское общество часто оправдывает тех, кто доставляет удовольствие и веселит, что довольно легко при наличии большого состояния. Это постыдно для нашей бедной природы, но это так! Кроме того, покровительство госпожи Люинь весило чрезвычайно много на тех весах, на которых свет взвешивает судьбу каждой женщины. Госпожа Шеврез погибла бы без госпожи Люинь.
Вечером в день бала госпожа Шеврез пребывала в каком-то упоительном вихре, так что заставила меня судить о себе гораздо лучше, нежели прежде. Еще я поняла, что надобно иметь очень крепкую голову, чтобы сопротивляться такому воскурению достоинств. В Париже на все возникает мода, и в то время в обществе Сен-Жерменского предместья почиталось хорошим тоном принимать госпожу Шеврез как законодательницу мод, и эти моды должны были отличаться от наших. Например, чтобы скрыть парик, госпожа Шеврез причесывалась особенным образом, и так же причесывались все женщины в Сен-Жерменском предместье, и даже госпожа Монморанси, хотя она не была нисколько похожа на госпожу Шеврез. Фасон платья был у нас также разный. Рукава шились полнее наших, талии — гораздо длиннее…
В тот вечер госпожа Шеврез была в белом платье на белом атласном чехле. Большой гребень с одним рядом крупных жемчужин поддерживал ее волосы. В ушах ее и на шее также был прелестный жемчуг, но ни одного бриллианта. В таком изящном наряде она казалась очень хороша.
