— Этот вист составляют те же самые люди, которые играют у Талейрана. А до сих пор ваше величество не упрекали его. Вероятно, все упреки сберегались для меня.
— И все же, — сказал Наполеон, — можешь ты объяснить мне, зачем ездишь в один известный дом Сен-Жерменского предместья, где ненавидят меня до такой степени, что, право, я не понимаю, как я еще дозволяю этим людям оставаться в Париже.
— Я не езжу ни в какой дом Сен-Жерменского предместья, государь! В Париже была одна особа, очень близкая душе моей, и у нее часто встречал я людей, которых ваше величество могли почитать своими врагами, но вы ошибались на их счет, многие из них теперь служат при вас.
— Здесь речь идет не обо мне, — возразил Наполеон, нахмурив брови, явно смущенный этим доказательством невиновности. — Что делаешь ты у госпожи Люинь? Как видишь, я знаю все. У меня точные сведения.
Услышав имя госпожи Люинь, Жюно не знал сначала, что и думать, но вскоре изумление его сменилось таким тяжелым чувством, что он вздохнул и прикрыл глаза рукой. Император отнес этот жест к его замешательству и, думая, что Жюно нечего отвечать, повторил:
— Да, да, у меня точные известия, и ты не можешь отрицать их.
— Государь! — сказал наконец Жюно с торжественным выражением, которое тотчас поразило Наполеона. — Я вижу себя вынужденным просить отставки у вашего величества, потому что не могу далее оставаться при вас, раз вы так легко верите нелепой лжи обо мне и моей жене. Вы поверите, вероятно, если вам скажут, что я составляю против вас заговор?
— Но это совсем другое, — отвечал ему гораздо нежнее Наполеон.
— Нисколько, государь! Ваше величество тотчас поймете меня, когда я скажу, что жена моя и я, мы всего один раз были в доме госпожи Люинь. А между тем жена моя очень хорошо знала госпожу Шеврез, когда они были девицами; но позиция этой дамы так общеизвестна, что жена моя не стала возобновлять прежнего знакомства. Что касается того, что меня дурачат глупые болтуньи, я не знаю, когда я дал повод думать, что перенесу дурное обхождение от кого бы то ни было. Ваше величество сами видите, до какой степени надо остерегаться донесений, делаемых вам помимо главных властей, каковыми являемся Дюбуа, Фуше, Дюрок и я.
И Жюно рассказал императору, что могло дать повод к этой клевете. Тут являются многие важные лица последних дней, и потому я тоже опишу это происшествие.
Я уже сказала, что, когда Талейран уехал вслед за императором в Варшаву, Жюно, стараясь утешиться в своем вдовстве, собирал у себя игроков в вист. Луи Нарбонн был не из самых искусных, но стал уже нашим другом и приезжал чаще прежнего. С этого времени он привык ездить каждый день утром и вечером. Однажды он сказал мне:
— Вы знали госпожу Шеврез, когда она была еще девицею Нарбонн; почему не сблизитесь вы? Я уверен, что вы обе нашли бы в этом много приятного.
Я возразила, что никогда не состояла в тесной связи с госпожою Шеврез; а теперь, когда она объявляет такую решительную оппозицию, некстати было бы возобновлять связь, хоть это и могло стать для меня приятным.
— Но она придворная дама, — заметил он мне.
— Именно потому, что она придворная дама, — возразила я.
— Боже мой! Неужели вы почитаете необходимым для императорского этикета, чтобы придворные дамы исполняли волю его величества, даже когда он скажет им: поцелуйте меня? Разве сами вы не поступали иначе?
Я расхохоталась:
— Да, конечно, но здесь дело не в том.
— Извините, что возражаю, госпожа губернаторша, но Эрмезинда вовсе не думает составлять заговора против императора [181] и только удивляется ему издали, как многие другие, потому что, когда ваш лев зевает и протягивает свои лапы, я всегда боюсь попасть под удар его когтей. Нет, позвольте уговорить вас: поезжайте к госпоже Люинь.
Я сама желала этого, потому что госпожа Шеврез и я точно имели отношения дружеские, и с нею осталась в тесной связи одна из самых милых мне особ, девица Казо. Через несколько дней я чрезвычайно удивилась, получив приглашение на бал к госпоже Люинь; Жюно тоже получил приглашение.
— Ты поедешь? — спросил меня он.
— Без всякого сомнения, если тебе это не неприятно.
Он отвечал мне утвердительно. Я еще носила траур по моей свекрови и потому заказала наряд весь белый и без серебра. Хотела надеть только бриллианты, а платье предполагалось самое простое. Госпожа Жермон, которая оставалась лучшей швеей в Париже, сшила мне креповое платье на белом атласном чехле. (Описываю эти подробности, как нахожу их в своих Записках.)
Я уже упоминала, что тогда была искренним моим другом госпожа Зайончек. Она тоже получила приглашение на бал к госпоже Люинь, и я предложила ей ехать вместе. Она согласилась. Я назначила съехаться в половине одиннадцатого у меня. Госпожа Зайончек исполнила это в точности и нашла меня причесанной, обутой, но недовольной, потому что мне еще не привезли платья, и я расхаживала по комнате, дожидаясь его.
Кто не знает скуки ожидания? Но она бывает особенно ужасна, когда перед вами муж, совершенно одетый, готовый к отъезду и поглядывающий на вас с насмешливым видом. Госпожа Зайончек нашла меня в этом состоянии, за которым тотчас следуют слезы.
— Ради Бога, не заплачьте! — сказала она мне. — Я хочу, чтобы они видели вас хорошенькой.
Но когда она узнала, о чем я печалюсь, то засмеялась и стала издеваться еще больше Жюно.
— Право, — сказал император, прервав в этом месте мой рассказ (я пересказывала ему всю историю, по настоятельной просьбе Жюно), — я бы смеялся над вами не меньше! Почему вам хотелось непременно ехать в этом платье? Вот женщины! Ведь в вашем гардеробе висело не меньше ста таких же платьев, уже готовых, потому что все знают, что из всего двора моего вы больше всех тратите на наряды.
— Но, государь, у меня не было совершенно белого платья. А я имею честь сказать вашему величеству, что на него нельзя было приколоть ни одного цветка даже с зеленым листиком!
— А для чего это? Вы же ехали не на первое причастие.
— Я еще носила траур по моей свекрови, государь, не хотела нарушать его и не хотела также напоминать об этом Жюно; иначе насмешливость его и даже веселость тотчас сменились бы совсем иным чувством. Ваше величество знает, как он любил свою мать.
Император глядел на меня несколько секунд, не говоря ничего, потом кивнул головой с видом удивительно добрым и значительным и промолвил:
— Это очень хорошо. Ну, что же дальше?
— Да, государь, я продолжала расхаживать в белых атласных башмаках…
— А, а! Верно, вы любите эту обувь. Счастье, что у вас не было сабли в тот вечер, а, госпожа Лоретта? — И он начал смеяться своим глухим смехом, похожим на смех чревовещателей; это иногда случалось, когда он бывал в самом добром расположении. — Ну, — продолжал он, — белые башмачки… Рассказывайте мне все!
— Да, государь, они были на моих ногах. Я расхаживала в батистовой юбочке, с гирляндою бриллиантовых колосьев и белых фиалок на голове. В это время Жюно, который только внешне казался терпеливым, а внутренне уже сходил с ума, начал насвистывать какую-то мелодию. Но время шло, и на часах пробило еще полчаса. То есть стало уже одиннадцать. Погода была ужасная. Дождь лил ливмя и стучал в окна моей комнаты. Жюно зевнул, потянулся и сказал, что хочет отправиться спать.
— Лучше вам отправиться к госпоже Люинь, — сказала ему госпожа Зайончек. — Вы скажете, что госпожа Жюно сейчас будет и что ей сделалось немного дурно.
— Нет, нет, — отвечал Жюно. — Это можно рассказывать только в дружеском доме. А не у госпожи Люинь, с которой я почти незнаком. Если Лора согласится со мной, то мы не поедем вовсе.
Пока он говорил, мы услышали в передних комнатах поспешные шаги: это была швея госпожи Жермон, которую мой камердинер привез в фиакре.
Я была очень сердита, но, как только увидела сверток в зеленой тафте, перестала браниться. Я сбросила с себя шаль, подбежала к трюмо и потребовала, чтобы на меня тотчас надели платье.
